Избранное

Плакальщица перестала плакать и лишь всхлипывала, вперив взгляд в пространство. На кончике ее носа дрожала прозрачная капля.

— Он такой добрый, такой добрый, управляющий Анкерсен, — жалобно сказала она. — Он столько добра делает людям украдкой.

В сумерки, когда обе девчушки заснули, Элиана взяла Орфея за руку, и они пошли на берег. Дул сильный ветер, и море было пустынно и угрюмо. У Орфея комок стоял в горле ему приходилось все время его глотать, и в конце концов на него напала отчаянная и смехотворная икота. Он даже думать ни о чем не мог из-за страшного горя и этой назойливой икоты и только удивлялся спокойствию матери и ее беспрестанным заверениям что все кончится хорошо.

Я это чувствую, говорила она. — Он непременно вернется.

Пройдя вдоль берега по мысу Багор, они сели, укрывшись от ветра за выступом скалы. Здесь сиротливо пахло прибоем и водорослями и ветер свистел, вороша кучку засохших солончаковых астр.

Элиана притянула к себе сына и прижалась щекой к его щеке.

— Я тебе скажу, — прошептала она, — почему я так уверена и спокойна: я дважды гадала у Уры с Большого Камня, и оба раза она мне сказала, что я умру первой, прежде отца. А Ура — она никогда не ошибается.

— Нет, пожалуйста, не надо умирать! — заикал в ответ Орфей, охваченный новым неизъяснимым горем. И стал дергать мать за руку.

— Конечно, сынок… — сказала она с глубоким спокойным смешком, — раньше времени чего ж печалиться.

Часы проходили один за другим.

Было раннее утро. Ветер начал понемногу стихать. Солнце на миг показалось среди равнодушно спешивших мимо облаков. Нет на свете ничего равнодушнее плывущего в небе облака, ко всему оно безразлично, даже к самому себе.

Мориц сидел и клевал носом, мерз и дремал, снова просыпался, сосал последнюю бутылку, слушал проносившуюся внутри музыку. Ветер еще не совсем улегся, и лодку по-прежнему швыряло и трепало на грязно-серых волнах. Капельки измороси и морские брызги искрились на его лице и одежде, он промок до нитки, но давно уже ничего не замечал, впав в состояние тупого и упрямого безразличия. Лишь время от времени он вздрагивал, точно разбуженный далеким трубным гласом из бездны. Но когда он приходил в сознание, стряхнув с себя сонные грезы, кругом было все то же самое. Ко всему можно привыкнуть, даже к дрейфу на море в безвесельной лодке.

Ага, значит, он все еще здесь, а ночь, выходит, прошла. Сумбурная, анафемская ночь, полная досадных недоразумений и нелепостей. Ведь мотор на какое-то время заработал — как уж оно там могло получиться, — но, пока он сидел и рулил против ветра, его сморил сон, неумолимый мертвецкий сон, в котором повинна пасторская наливка, ну конечно; когда же он проснулся, мотор уже снова был ледяной, а лодка наполовину затоплена. И все-таки… да, он еще здесь, он есть,он дышит и трясется от холода.

И вдруг он подскочил: дым на горизонте! Вскоре показался рыболовный траулер. Приближается он или нет? У Морица сильно колотилось сердце: надо, чтоб его заметили! Он скинул куртку, замахал ею в воздухе. Потом снял с себя рубашку — быть может, ее легче различить на расстоянии. Однако непохоже, чтобы на судне его увидели. Оно отдалялось. Тогда Мориц облил бензином клок машинных концов и устроил в лодке костер. Но и это не было замечено, даже когда он бросил в огонь свою рубаху. Траулер, глухой и слепой, продолжал свой путь и исчез в водной пустыне.

Дождь хлынул теперь ручьями. Еще оставалось полбутылки вина. Мориц залпом выпил его и тотчас пожалел о своей неумеренности. Между тем исчезла всякая видимость. Он словно очутился взаперти в глухой каморке.

Время шло, и ему с каждым часом стоило все больших усилий поддерживать себя в бодрствующем состоянии, хоть он уже снова был мучительно трезв. Не в силах долее сопротивляться, он погрузился в тяжелое забытье, полное несуразных и кошмарных снов. Ему снилось, что он сидит у отца на колокольне и слушает многоголосое гудение эоловых арф. Но вот он уже и сам эолова арфа, ветер свистит у него между ребер и извлекает музыку из его высохших жил…

Он проснулся, дрожа от холода, но опять взял себя в руки и принялся вычерпывать воду из катера. Кругом все оставалось по-прежнему: понедельник и пустынное море, плывущие облака и порожние бутылки.

Немного погодя его снова одолел сон. Лодка опять осталась беспризорной, до его сознания ясно доходило, что в нее набирается вода, но он махнул на это рукой. Музыка у него внутри зазвучала вдруг как-то чудно, в ней больше не было никакой связи, она разрослась в громадный оркестр, совершенно необозримый, грохочущий оркестр, в котором медные трубы, огромные, как трубы океанского парохода, играли мрачные и бессмысленные сольные партии.

В особенности одна из этих неземных труб звучала зловеще и грозно, она монотонно выводила басовую ноту, постепенно обратившуюся в назойливый органный пункт, вокруг которого сплелись и закружились, как в водовороте, остальные голоса, чтобы вскоре затем умолкнуть, потому что на этом все должно было кончиться. Он слышал сквозь свое дремотное забытье, как дело уже взаправду шло к концу. Но потом оно неожиданно приняло иной оборот: гигантская труба упорно продолжала играть одна, сама по себе, хотя остальные инструменты давно уже сказали последнее слово, и из ее пасти вылетали дым и огонь и удушливая гарь.

И тут Мориц разом очнулся: где-то рядом был пароход, он слышал и обонял его — так и есть, вот он, совсем близко, и это «Нептун»! «Нептун», такой обшарпанный и свойский, такой благословенно простецкий и будничный, родной и приятно примелькавшийся! И в то же время он — как дивное сновидение!

На воду спустили шлюпку. И в этой шлюпке сидел среди прочих Оле Брэнди с взъерошенными усами, сломанным носом и золотыми серьгами. Оле Брэнди, такой старый и одновременно новый. Он улыбался милостиво, как апостол, слетевший с неба на облаке. И Корнелиус тоже там сидел, и Оливариус, и много других славных людей, и увидеть их всех, здоровых и бодрых, старых и вместе с тем новых, было сверхъестественной отрадой и умиротвореньем для души.

Мориц поднялся на палубу парохода. Лодку взяли на буксир. Путь его опять лежал домой.

Что-то святое виделось Морицу во всем, что было вокруг. Он сидел в кают-компании, пил кофе и водку, и все эти знакомые славные люди тесной толпой окружали его и смотрели на него с бесконечной добротой и состраданием. Ясное утреннее солнце, пробившись сквозь тучи, светило на потертую клеенку на столе.

— Знаешь, ложись-ка ты да вздремни чуток, — предложил шкипер. — Чтобы не ударить лицом в грязь, когда на берег будешь сходить, а то там зрителей соберется видимо-невидимо.