Избранное

Но тут священник неожиданно получил ощутимый толчок в бок. С быстротой молнии он оглянулся, готовый к самому худшему, и встретил озлобленный взгляд Анкерсена. Глаза управляющего были налиты кровью, он бешено взревел:

— А вы ни слова? Стоите здесь и… молча соглашаетесь, да? Не оказываете мне никакой поддержки в борьбе, которую я веду у вас на глазах?

Священник чувствовал, как в нем закипают ярость и стыд. Ему стоило немалых усилий сдержаться, чтобы не задать этому болвану и наглецу вполне заслуженную головомойку. Бесстыжий тип! Многие из стоявших вокруг от души хохотали над этой сценой. И вдруг сам Анкерсен тоже разразился зычным презрительным хохотом.

Пастор Фруэлунд с искаженным лицом проложил себе дорогу к выходу. В дверях он остановился.

— Анкерсен! — строго позвал он.

Но Анкерсен затерялся среди других, его нигде не было видно… ага, вон он, стоит на коленях перед нотным пюпитром и… бормочет молитву! Вокруг собралась толпа слушателей. Багровый нос его блестит от пота или от слез, ноздри раздуваются.

Пастор с омерзением отвернулся. Он вышел в прихожую. Но удобно ли ему уйти домой, бросив этого сумасшедшего одного? Из комнаты донеслось псалмопение. Псалмопение! Это был один из тех псалмов, которые пастор Фруэлунд сам выбрал для церковного концерта, столь прискорбно расстроившегося. «Всякое дыхание да славит господа!»

Он открыл дверь и крикнул повелительным металлическим голосом:

— Управляющий Анкерсен!

Но Анкерсен и ухом не повел. Он стоял, широкий и приземистый, с невидящим взглядом из-под очков, и самозабвенно пел вместе со всеми последний куплет псалма.

Священник пришел в замешательство. В голове его промелькнула мысль, что Анкерсен, быть может, в чем-то прав и вот… одержал победу. Ведь все собравшиеся дружно участвуют в этом псалмопении. Что же это за фокус-покус?

Когда псалом был допет до конца, пастор разом решился и вошел в комнату. Анкерсен заметил его и устремился навстречу. Лицо управляющего перекосила гримаса боли и ярости, он со стоном обрушил на священника бичующую речь:

— А вы сбежали! Попросту взяли и сбежали! Вы, кому надлежало поднять на них свой духовный меч, поразить их громом своих речей, этих злосчастных овец! Вы, кому надлежало вернуть этих заблудших обратно в загон! Вы сбежали, как жалкий трус… испугавшись за свою… за свою красивую шкуру!

Анкерсен вдруг захохотал во все горло, потом так же внезапно умолк, подошел к священнику, плюнул ему изо всей силы в лицо и прорычал:

— Я плюю на тебя! Ты не друг мне, ты мне враг! Убирайся отсюда, левит, фарисей!

Пастор сжал губы и вышел вон. Он был очень бледен.

Стоя в дверях, Анкерсен с угрозой потрясал ему вслед поднятыми вверх кулаками:

— И не смей больше попадаться на моем пути, пес лицемерный!

3. Странно противоречивый любовный жребий молодого поэта Сириуса

В лирическом творчестве Сириуса Исаксена так называемые стихи о Леонорезанимают значительное место, выделяясь особой красотой. Это, по выражению доктора Матраса, «любовные стихи, исполненные такой неземной чистоты и просветленности, что порою заставляют вспомнить чуть ли не самого Шелли».

В литературных кругах долгое время полагали, что Леонора, вокруг которой вращаются стихи, была чисто абстрактным образом, чем-то вроде «музы поэта», но позднейшие исследования показали, что такое предположение было ошибочным, ибо Леонора этих стихов существовала в действительности. То была Леонора Мария Поммеренке, дочь судьи, а позднее члена судейской коллегии Иба Торласиуса Поммеренке и его супруги Элисабет, урожденной Палудан-Мюллер.

Об отношении поэта к этой женщине и будет здесь рассказано подробнее.

В школьных делах Сириусу сопутствовала удача. За полтора года существования школы прибавилось тринадцать новых учеников. Трое из старых выбыли: Петер и Орфей поступили в приходскую школу, а дочь кузнеца Юлия стала взрослой девушкой.

Однако Юлия не совсем рассталась со школой, она получила место у Мак Бетта в багетной лавке и заодно поддерживала порядок в классной комнате. Устроил это Сириус, ему было жаль большую бестолковую девчонку, дома ей, должно быть, несладко, к тому же к ней, кажется, начали приставать всякие шалопаи, у которых едва ли что хорошее на уме. Юлия со своей стороны платила бывшему учителю преданностью, которую никогда не упускала случая выказать, у Сириуса даже было подозрение, что она, пожалуй, в него влюблена на собственный тихий и глуповатый манер.

Однако в то время у Сириуса на уме была одна Леонора.

Леонора походила на монахиню, на святую: очень светлая, очень легкая, но с какой-то задумчивой умудренностью в юных, свежих чертах. Сириус знал, что она необыкновенно много читает и особенно увлекается лирическими стихами.

Ах, Леонора! Она была дочь высокопоставленного чиновника, а он — бедный школьный учитель. Между ними лежала пропасть. И вот, как это ни удивительно, судьба — правда, мешкая и колеблясь — перекинула мостик через эту пропасть.

Началось с того, что он написал стихотворение, в котором просто-напросто признавался ей в любви. Это стихотворение осталось навсегда похороненным в ящике его стола. Но он послал ей другое, «Марсий», которое, на его взгляд, действительно заслуживало внимания.

Ведь Сириус в «Истории музыки» читал об этой самобытной мифической фигуре. Сердце его колотилось от гнева и переполнялось нежностью к изумительному музыканту, который своей флейтой в самом Аполлоне пробудил такую бешеную ревность, что тот заставил живьем содрать с него кожу и повесить ее сушиться в продуваемой ветром пещере. Молодого поэта какое-то время неотступно преследовала мысль о несчастной человеческой оболочке, которая одиноко и заброшенно висит в темной пещере, трепеща и сжимаясь всякий раз, как слышатся звуки музыки, и, чтобы обрести душевный покой, он в своем стихотворении заставил Психею явить милосердие, разрезать эту кожу на тонкие полоски и свить из них струны для эоловой арфы, которая во веки веков будет изливать божественную музыку.

Сириус сопроводил это стихотворение смиренной припиской, в которой выразил надежду, что Леонора не погнушается его скромным поэтическим опытом. Он отослал письмо словно в каком-то опьянении, и, как только конверт исчез в почтовом ящике, ему стало стыдно, как нашкодившей собачонке, и он горько пожалел о содеянном.

Но на следующий день, как раз когда дети начали расходиться по домам, Леонора собственной персоной пожаловала в багетную лавку, не за покупками, но затем, чтобы увидеть Сириуса и поблагодарить его за стихотворение.

— У вас, право, неплохо получается, — сказала она, — совсем неплохо. Здесь чувствуется страсть!

Сириус утратил дар речи, но потом, собравшись с духом, пригласил Леонору в классную комнату. Он принял у нее зонт и почтительно поставил его в угол, пододвинул ей свой учительский стул, а сам смиренно примостился на ученической скамье.

— Если у вас есть еще стихи, — сказала Леонора, — дайте мне их посмотреть!

У Сириуса было много, очень много стихов в ящике стола. Он сомнамбулически ворошил груду бумаг, но у него все удивительным образом плыло в глазах, и, не успев ничего сообразить, он запихнул листы обратно в ящик и задвинул его.