Избранное

Здесь, в Стратфорде, на наших глазах словно бы заново возрождается, разыгрывается действо возникновения религии. Все кажется, что мы во плоти узрели Отца нашего. Слова его не умерли, они звучат; ритм их живой, а рифмы остроумны; любое сравнение выхвачено из гущи жизни. Со словом Поэт в ладах!

Этот кипящий жизнью огромнейший некрополь — не задуманное кем-то творение. Он возник сам по себе с течением времени. Sponte sua [45] . Поучительно было бы с исчерпывающей полнотою исследовать историю его становления.

Искони сей городишко служил вместилищем будничного, бренного существования; давал приют кожевенникам, сапожникам или торговцам сукном. Незаметно превратился Стратфорд в хранителя вечности, не прерывая прежней своей обыденной жизни. Более того, в деловом отношении городок расцвел; просто сменилось содержание будней его жизни.

Точно так же было бы в высшей мере поучительно написать историю становления самого культа Поэта. Ведь поклонение ему, как и все значительные религиозные движения в истории, возникло sponte sua, естественным путем, как все живое — из единой клетки.

Дом, где родился Поэт, в общем и целом можно считать подлинным. Уже в то столетие, когда умер Поэт, к дому его относились как к памятнику искусства.

Затем так же поступили с домами его тестя, его дочери, — вернее, с домом зятя. Поэтому, как предполагают, в нем немногое подверглось переделке.

По мнению знатоков той эпохи, ее обстановки и реквизита, граждане Стратфорда всюду, где могли, слегка переделывали, приукрашивали мебель и комнаты покойного Поэта. Их подвергали критике за то, что они задним числом хотели причислить великого Поэта хотя бы к рангу состоятельных буржуа, подняв его от уровня среднеимущих, к каковым он относился в действительности.

Отметим, что причину такого приукрашивания нельзя объяснить чисто буржуазной ограниченностью. Это идет уже от культа Поэта. Точно так же на большинстве полотен Crucification [46] коленопреклоненные женщины из окружения Иисуса одеты в столь дорогие шелка и бархат, что на них должны бы смотреть с завистью самые богатые модницы Иерусалима, а подкупив теми нарядами жену Каиафы или супругу Пилата, пожалуй, удалось бы избежать и самого распятия на кресте.

Было бы вполне объяснимо, если бы наш сегодняшний Стратфорд приблизительно так же соотносился с городом XVI века, как картина Тинторетто из главного алтаря — с эпохой Августа. Все льет воду на нашу мельницу, подкрепляет нашу исходную посылку и душевную нашу настроенность. Здесь действует магия преклонения перед памятью Поэта, и мы сами удовлетворенно, чуть ли не потирая руки, погружаемся в атмосферу этого культа. Культа божественного барда — Шекспира!

Все члены небольшой нашей группы по воле случая оказались людьми, тонко понимающими искусство; они давно и не здесь впервые познали демиургову силу Поэта. И потому в беседе с ними долгие словоизлияния излишни — чувства мои понимаются с полуслова.

В кафедральных соборах Европы я не испытываю религиозного трепета; мои эмоции сугубо эстетические. Форма здесь поглотила содержание. Святилищам культа недостает именно того, ради чего их создавали: культа.

В этих же наземных катакомбах культ живой и действенный, вдыхаемый вместе с каждым глотком воздуха. Живительный и бодрящий, единодушный и возвышающий, коль скоро идет он от низов к вершине. Принцип культа сходен с принципом распространения тепла. Поклонение, почитание, насаждаемое сверху, называется совсем иначе. У Гитлера и Сарданапала был не культ, а жестокая тирания.

Почему же глаз воспринимает изображения Шекспира, глядящие с кружек и стен общественных зданий, иначе, нежели портреты какого-нибудь Бенито? Да потому, что не сам Шекспир поместил их туда. Потому что, собственно говоря, здесь никто и не требует от нас почитания этих изображений. Этому вождю нации кто угодно может пририсовать лихо закрученные усы или завитую прядь на залысине.

С этим кумиром мы можем себе позволить некоторое озорство; лик его поддается преображению.

Мертва религия, лишенная ребячества.

А сей стольный град обходишь с чувством глубокой растроганности и — одновременно — ребяческой легкости; сказанное, конечно, в первую очередь относится к прибывшим издалека.

Ощущение потустороннего мира для нас, чужеземцев, в Стратфорде усиливается тем, что все вокруг нас говорят на чужом языке, точно служат мессу. До позднего средневековья клерикалы вели весьма основательные и животрепещущие дискуссии на тему: какой язык был принят в раю? Латынь или древнееврейский? Даже во время процесса над Жанной д’Арк — если верить еретику Шоу — инквизитором был задан вопрос: на каком языке звучали Деве-Воительнице ангельские голоса?

Паломники из иных земель острее ощущают в Стратфорде атмосферу грядущего инобытия, нежели сами аборигены острова. Все семеро, составляющие нашу группу, венгры. Однако у одной из наших спутниц не было возможности изучить язык своих предков. И потому вот уже третий день, как мы беседуем между собой не на родном языке, а на другом, усвоенном из книг.

Таким образом, само воздействие на нас чужого языка — воздействие двоякого рода.

Потому что далекая родина вопреки всему связывает нас. Тем более что в нашей компании представлены чуть ли не все слои того затерянного маленького народа.

Как гадание на лепестках цветка «любит — не любит», так с детства запала мне в память бытовавшая у нас в пусте поговорка о том, чего можно добиться человеку в жизни: не выйдет поп, забреют лоб, не свинопас, так живодер, а на худой конец — барышник. Мужчины нашей компании ведут свой род от представителей всех сих достойных профессий, но среди женщин есть и такие, в ком течет баронская кровь, — об этом ведомо только мне; есть и особа графского происхождения, из гордости не желающая признавать в себе голубую кровь.

О чем же сейчас ведется беседа среди этих ученых женщин? Стоит прислушаться. По дороге от памятника к памятнику разговор их неизменно возвращается к одной и той же теме: женщины обсуждают новейшие достижения дефектологии. Лучшей темы не придумать и профессионалам из ангелов-хранителей.

Истории свойственны не только гримасы, но и улыбки. Так, по случайности в нашей маленькой группе к делу практической помощи страждущему люду ближе всех стоят именно эти две женщины — непосредственно, в силу своей профессии. Одна из них, уроженка Пешта, видит смысл жизни в облегчении участи слепых и калек, другая врачует убогих в Лондоне. Нет впечатления более возвышенного, нежели внимать беседе двух красивых женщин, когда те с профессиональным знанием дела обмениваются опытом и мыслями, как облегчить человеческие боли — исправить мерзость судьбы.