Избранное
Шрифт:
«Что стряслось с этим пастухом?» — проворчал отец матери, когда после первого посещения сват запылил по дороге, изо всех сил стараясь, чтобы его одноглазая серая кобылка бежала рысью хотя бы те минуты, что мы смотрели ему вслед. В каждом шаге небандцев дед по материнской линии подозревал какой-нибудь подвох. Когда же сват приехал во второй раз, он тоже пришел к нам, словно хотел присмотреть, чтобы тот не прикарманил чего. Так начиналась их дружба. Вскоре небандский дед решился и на другой шаг: посетил родителей своей снохи, переступил их порог. Но чаще всего они устраивались за домом в садике, значительную часть которого занимала пасека, обеспечившая деду существование позднее, когда он уже состарился и не мог служить. Гость стягивал с ног огромные сапожищи и получал шлепанцы. Завязывалась беседа. Порой к ним подлетала пчела и всякий раз, без исключения, кружила над нервно отмахивающимся гостем, словно почуяв в нем чужого. Хозяин снисходительно улыбался: пчелы никогда не жалили его. Он во всех отношениях чувствовал свое превосходство.
О чем они разговаривали? Овчар делал обстоятельнейший доклад о том, как хлопотно, например, истреблять у овец кишечных паразитов.
А ведь именно религия была единственной областью, где иной раз сталкивались лбами. Но и здесь они умели разойтись мирно. Нередко приходилось высказывать друг другу весьма жесткие взгляды, но это всегда делалось спокойно, в безличной форме — так на переговорах двух враждующих сторон парламентеры высказывают лишь то, что им поручено, держа при себе свое личное мнение. Дедушка по отцу, например, стихийно считал страну собственностью католиков, к которой лишь в позднейшее время каким-то образом примазались реформаторы. Дедушка с материнской стороны высоко вскидывал брови: «Что такое?!» — и заводил кальвинистскую песню, в которой, как известно, примерно с таким же правом утверждается прямо противоположное. «А Кошут? А Петефи и Янош Арань, а Чаконаи, Бержени, Кёльчеи, Томпа, Йокаи, Кальман Тиса, Дежё Силади, Миклош Барта, да еще…» Как удары молота, сыпались на голову гостя имена, большинство из которых дед запомнил специально ради аргументации, тщательно выписав их из какого-то церковного календаря. Или все это не венгры? Да в этой стране всякий мало-мальски стоящий человек — протестант! Побежденный Небанд слушал хлопая ушами, он ничего не знал о перечисленных знаменитостях, но и тут подозревал подвох… Он отпивал сомнительной палинки, которую варил сам хозяин по рецепту журнала для пчеловодов из гвоздики, сока хрена и сбродившего меда; и от этой палинки с очень странным вкусом еще более терялся и искал другую тему для разговора.
«Вот когда я попал в Тоти…» — наугад вытягивал он из запутанного клубка памяти первую попавшуюся нитку и спасал положение — часа на два поле боя оставалось за ним.
На эти беседы в качестве слушателя допускался и я. Мой взгляд, как испуганная пичужка, перепархивал с одного лица на другое; общая судьба сделала эти два старых лица удивительно похожими. Я ждал, когда деды наконец схлестнутся и, как ангелы — воины веры, ради меня сразятся в духовной борьбе. Но мне недоставало смелости вмешаться в их разговор, подтолкнуть их на более решительную защиту своих позиций. Я смутно чувствовал, что нечто более важное связывает их и стоит над их религиозными разногласиями, над самим адом и раем. Однажды речь зашла о паломниках. «Нет, сват, не мужское это дело», — махнул рукой отец матери, и сват-изменник согласно закивал головой. Да, оба они были мужчинами.
Как все старики, они воскрешали в памяти отдаленное прошлое. Я постоянно торчал возле них и впитывал в себя их слова, так что рассказанные ими истории, всегда более яркие и более характерные, чем действительность, врезались мне в память прочнее, чем реальные события детства. Например, о том времени, когда через пусты прокладывалось полотно железной дороги Будапешт — Фиуме, я знаю столько забавных приключений, что долго мне казалось, будто все это произошло при мне. Пора молодости моих родителей, 90-е годы, теряется для меня в тумане, зато в периоде, предшествующем Компромиссу, я ориентируюсь довольно хорошо; не заблудился бы я и в Капошваре 60-х годов, куда небандский дед однажды пригнал на убой двадцать четыре барана и на полученные за перегон деньги гулял целую неделю в компании свинопасов из Укки… Вот почему я иной раз чувствую себя втрое старше, чем есть на самом деле.
5
Прошлое, конечно, всегда было лучше настоящего. Сначала я слушал стариков с восторгом, потом — с некоторым сомнением, с обычным для молодежи чувством собственного превосходства, потом — вновь соглашаясь с ними. Прошлое, о котором вспоминали они, действительно было лучше.
Ведь и в самом деле: сколько, например, рубах теперь у молодого батрака? В сундуке небандского деда, когда он женился, было шесть простых широких штанов и шесть отороченных бахромой, шесть рубах с широкими рукавами. Сверх того, было там две пары сапог, топорик из серебра да еще шуба, такая, что и сейчас была бы хороша, если б не сгорела вместе с колодезным журавлем, на котором висела, когда в него ударила молния. А как питаются сейчас жители пусты? Во времена деда женщины носили мужьям обед в поле в корзинах, таких тяжелых, что еле удерживали их на голове. В одиннадцать утра от батрацких домов в поле отправлялся целый караван женщин. Овчарки за версту чуяли аппетитный запах жаркого, приправленного красным перцем, струившийся среди тысячи полевых запахов. Тогда ведь все было. Рыба и та была. «Только бедных тогда не было». Нищий ездил в повозке. Не было еще керосина, потому что за него полагалось платить деньгами. Ну а денег и тогда не было.
Впрочем, откровенно говоря, не особенно-то в них и нуждались — такие были все господа! Деда такая жизнь вполне устраивала. «Вот оно какое было это крепостное право», — говорил он мечтательно, печальным покачиванием головы выражая скорбь по ушедшему времени, которое, по его счету, закончилось в 80-х годах. Все это сбивало меня с толку. Почему дед не радовался отмене крепостного права? «Да-а! Славное было время!»— вздыхал он и рассказывал про веселые зимы и лета, которые, как я, к великому своему удивлению, установил, приходились на годы жесточайшего национального гнета. «Разве вы не получили свободы, дедушка?» —
спросил я. Дед удивленно уставился на меня. О завоевании свободы печати ему ничего не было известно. И даже отмена барщины, оброка и десятины мало его интересовала.Когда произносилось имя Кошута, сердце у деда, как у любого другого жителя пусты, не билось чаще. Кошут, 1848 год, свобода — все это в глазах обитателей пуст было делом жителей деревень, так же как и выборы депутатов, сторонники которых, разъезжая по селам, иной раз с громкими песнями проносились и через пусту, размахивая трехцветным национальным флагом и баклагой с вином. Правда, ведь и Кошут про них забыл. Да и вообще о них все всегда забывали — это было в порядке вещей. Про них забывали не только отцы отечества, но и ученые. Вот почему «достоверных» сведений об их прошлом, естественно, еще меньше, чем о настоящем. Откуда они взялись? Тут я не мог больше довольствоваться рассказами стариков, которые только и могли сказать о своих дедах, что «совсем нищий был, бедняга, упокой, господи, его душу», и чаще всего даже не знали, где покоятся кости бедняги.
Об освобождении крепостных у меня тоже долгое время сохранялось примерно такое же представление, как о венгерской нации вообще. Произошло это где-то далеко-далеко, в каком-то счастливом краю, и, уж во всяком случае, не там, где жил я. Бывшие крепостные получили землю, стали сами себе хозяева, свободные граждане нашей страны…
Как же все-таки вышло, что все вокруг, насколько хватает глаз и воображения, вся земля принадлежала какому-то незнакомому, еще более таинственному, чем средневековый сюзерен, господину, посланники которого лишь изредка наезжали в замок четверней? Люди отупело гнули спину, ломили шапки и ничуть не походили ни на независимых, ни на свободных… Этих-то почему не освободили? Взволнованно принялся я отыскивать ошибку и с трудом добрался до нее. То, что я понял, понято мной по большей части инстинктивно, почти никаких конкретных указаний или источников я не нашел. Люди пуст и прочее батрачество, подобно скрытому потоку в горах Карст, появляются в венгерской истории совершенно неожиданно, вызывая удивленно, и, надо признать, неприятное удивление. Описал ли хоть кто-нибудь их историю — историю половины всех тружеников нашей земли? Я, во всяком случае, не знаю такого человека. В течение ряда лет я просмотрел множество замечательных книг и лишь очень изредка в полумраке придаточных предложений нападал на едва заметные следы. Я также спрашивал выдающихся экономистов и социологов и выяснил, что они не знают о прошлом, да и о настоящем этой прослойки населения и столько, сколько знаю я, а в моей памяти лишь случайно сохранились отрывочные сведения. Вот почему я не удивлюсь, если эта книга окажется в руках читателя первой работой, пытающейся дать более или менее общее обозрение, — я говорю это в оправдание погрешностей почина.
Между крестьянами даже наиболее подкованные исследователи венгерского прошлого вряд ли видят больше разницы, чем городской мальчик, герой анекдотов, наблюдающий и изучающий народ лишь из окна железнодорожного вагона. До бескорыстного и славного освобождения в 1848 году были дворяне и крепостные — так по большей части думают даже образованные люди. Хотя совершенно несомненно, что — крепостной с наделом уже во времена Матяша смотрел на «безземельного холопа из пусты» свысока, с презрением не меньшим, если не с большим, чем его помещик на него самого. Общее бедствие иногда, например при жесточайшем подавлении крестьянских восстаний, возможно, и сплачивало крепостных и батраков, но только в той лишь мере, в какой объединяются в общей беде народы страны, проигравшей войну. Во всем остальном разница между ними такая же, какая вообще устанавливается между располагающими землей и имуществом, с одной стороны, и не располагающими таковыми — с другой.
Батраки уже во времена наших далеких предков были батраками. Форма их службы, конечно, часто менялась, в большинстве случаев лишь в худшую сторону. Наши предки, завоевавшие себе родину в этой стране, были свободными до тех пор, пока была свободна земля, то есть до той поры, пока кто-то не захватил у них землю, на этот раз всерьез, то бишь в частную собственность. Расселявшиеся племена, уже в силу своей немногочисленности, не могли занять всю территорию страны; они оставили между собой обширные полосы свободной земли, отчасти в виде рубежей во избежание междоусобиц, отчасти в виде резервных земель, мудро предвидя, что они будут размножаться. Эти-то земли, составлявшие примерно половину всей территории страны, Иштван [68] вдруг объявил королевскими, то есть своими; тогда-то и начался настоящий захват земли в современном смысле слова, поскольку племена на своих землях еще вели общинное хозяйство со своими пастухами, азиатами-ремесленниками и небольшим количеством рабов-земледельцев. Если б только они подозревали, что кольцо оставленных ими свободных земель со временем превратится в затягивающуюся на их шее петлю! Были и такие, как Коппань [69] и его соратники. Вероятно, вместе с древней верой они хотели отстоять прежде всего древнюю свободу, когда поднялись на борьбу как раз в тех краях, о которых говорится в этой книге. Их разгромили, уцелевших, по обычаю того времени, заклеймили и обратили в рабов. Нам известно, что земли, оставшиеся с той поры свободными, были объявлены вотчинными владениями нескольких князей. Выходит, здешние рабы — потомки древних мятежных язычников? Я пытаюсь найти в себе хотя бы следы того пыла, с которым наши праотцы, еще и поныне проклинаемые в учебниках, обрушились на закованных в броню носителей германо-христианской идеологии, и как будто что-то нахожу.
68
Имеется в виду король Иштван I (ок. 970–1038) из рода Арпадов.
69
Коппань — вождь одного из племен, восставший в 998 году против Иштвана I, разбитый им и казненный.