Избранное

Вернулась она вне себя от гнева и с тех пор весьма нелестно отзывалась о святых отцах и о религии вообще.

Снова приближался сентябрь, шестой класс начальной школы. Все махнули рукой на мое будущее, и я тоже. Целое лето я был на положении выставленного на продажу теленка: жалобно мычал, ну а теперь вдруг почувствовал свободу.

Но бабушку, как закаленного борца, упорного фехтовальщика, поражения только звали к новым боям. В последний момент она еще раз попыталась искусить судьбу. Это уже походило на жест азартного картежника, который, проиграв все деньги, продолжает игру в кредит. Был еще один план. В Веспреме меня обещали взять на бесплатное обучение в семинарию, если я окончу четвертый класс гимназии на «отлично». Короче, родителям придется со мной возиться, только пока я буду учиться в первых четырех классах. Обещание было дано устно, однако в благоприятные обещания бабушка слепо верила.

Одна из сестер отца жила в городке — центре соседнего уезда, там была гимназия. Она согласилась взять меня к себе на квартиру с питанием за плату, ничуть не меньшую той, которую могли бы запросить за это чужие люди. «Остальное будет зависеть от тебя», — сказала бабушка, когда все мои вещи были собраны и упакованы, и затем обратилась ко мне с пространным наставлением, столь обычным во всех романах с описанием подобных сцен. «Священника, конечно, из тебя не получится, — говорила она, — но все-таки готовься к этому». Я понял, что мне нужно притвориться, и не возмутился; кивнул головой, наморщил лоб и снова кивнул. Перед тем как проститься, она отозвала меня в сторону и сказала, чтобы я не робел: мое будущее обеспечено! Деньги, вырученные за лошадь — восемьдесят крон, — она положила в сберегательную кассу на мое имя. По окончании учебы я смогу взять их, чтобы заложить основу своей карьеры, однако разумнее будет не трогать их до самой женитьбы. «А до той поры как-нибудь и сам перебьешься», — сказала она. С серьезным видом, несколько даже чопорно я поцеловал ей руку; поняв игру, я почувствовал себя мужчиной. Деньгами на питание я не был обеспечен и на полгода.

В маленьком уездном городке я поначалу страдал, и страдал жестоко, так, будто с меня ежедневно сдирали кожу. Мне пришлось пережить мучительный процесс линьки, во внешности — тоже.

Одежду нам всегда шила мать. Но настоящий костюм, барского покроя, в котором меня выпустили в новую жизнь, сшил мне уже портной, что жил в нижнем конце села и брал подешевле. Дома я не осмеливался появиться в этом костюме даже вроде бы для примерки, я и сам считал его смешной шутовской тряпкой. Однако насколько он был смешон в действительности, выяснилось уже в городе. Мои школьные товарищи ходили в коротких брючках. Господин Кеслер мои брюки кроил тоже короткими, но выглядели они как получившиеся слишком короткими длинные брюки. Обе штанины заканчивались только на одну ладонь выше щиколоток. Две недели болел я душой, пока не излил свою боль в почтовой открытке матери. Но что делать? Ведь то были единственные подходящие для города брюки. Через некоторое время я получил другие брюки, которые были уже покороче сантиметра на два, но именно поэтому выглядели, пожалуй, еще смешнее, чем первые.

Я снова написал письмо, к тому же я мог уже отослать обратно первые брюки, однако господин Кеслер так осторожно прикасался к ним, словно ему приходилось резать по живому. Они не стали значительно короче и после второго захода, на этот раз уже из-за вмешательства матери, которая кротко разъяснила мне в письме, что брюки шились на несколько лет и я должен терпеливо носить их, а со временем, годика через два, ни у кого не будет таких красивых брюк, как у меня. Я понял, что моих мучений не понимают и дома, повздыхал, а потом сам откромсал лишний материал, сам и подрубил, применив умение, за которое должен быть благодарен бабушке. Это было первое мое самостоятельное деяние, первый признак отчуждения от семьи. После этого я вздохнул с облегчением.

К учебе я относился, как бедный пациент относится к дорогому лечению в больнице: уж если я в гимназии, то за истраченные деньги надо получить максимум. А может, как к поденной работе? Свою работу я считал легкой и не хотел ее потерять; все, что от меня требовалось, я старался исполнить даже лучше, чем следовало: что это было для меня по сравнению с окучиванием или даже с подвязыванием винограда? Здесь, в городе, никто не знал меня, и мне дышалось вольготнее, чем в пусте. В чужих мне улицах было что-то от простора пусты, точно так же, позднее, крупнейшие города мира напоминали мне о безбрежных полях родины. Лишь иногда появлялось у меня щемящее чувство, которое бывает порой и ныне, — опасение, что окружающие меня люди в один прекрасный день догадаются о чем-то, возможно о том, что они приняли и терпят меня в своей среде по ошибке, и за ухо выведут обратно, поближе к хлевам Рацэгреша. В такие минуты я терялся, впадал в уныние. Но потом в душе моей пробуждалось привитое бабушкой упорство, и внутренний голос внушал: держись, укрепляй свои позиции! От горба, выросшего у меня в душе, я смогу избавиться, только если сам буду держаться прямо, прямее других. Еще не отдавая себе ясного отчета зачем, занимался я систематически и упорно и вскоре стал примерным учеником, чтобы, вдруг взбунтовавшись против увечения своей души, стать особенно плохим. Пока, однако, по видимости все шло на лад. И вот тогда-то пуста еще раз притянула меня к себе. Притянула и отпустила, но уже не знаю, не тогда ли привязала невидимыми узами навечно.

В нашем классе учились еще два мальчика из пусты. Оба они ходили в таких же костюмах, как я, — такими бедняки вообще представляют себе модные платья господ. По этому признаку мы и узнали друг друга. Один носил брюки под стать моим, к тому же еще из вельвета в рубчик, другой — чулки, но с поперечными синими полосками, какие носили тогда женщины. Испуганно шарахались мы друг от друга, как лжепривидения в буффонаде. Вполне разделяя мнение всего класса, я считал их несносными, как наверняка и они меня.

Мы старались держаться возле какой-нибудь группы господских сынков и были счастливы, когда те принимали нас в свою компанию, пусть даже на лакейскую роль. Краснея, вспоминаю, каким усердием, многословием, лестью и подарками хотел я завоевать их благосклонность. Весело бегал за далеко укатившимся мячом, а когда играли в копя, гарцуя друг на друге, считал естественным, что роль коня неизменно доставалась мне. И я старался быть отличным конем. Завелись у меня и друзья: сыновья одного нотариуса, которым, конечно, родители посоветовали обратить на меня внимание: в чиновничьей иерархии мой дядя стоял непосредственно над их отцом. Как-то они даже пригласили меня к себе домой. Я очутился среди целой стаи девочек, но не растерялся. Тетя Хомоннаи погладила меня по голове, как забредшую с улицы собачонку.

Злой рок настиг меня на уроке геометрии. Этот предмет преподавал один симпатичный молодой человек. Я искренне тянулся к нему. Вдохновенно взирал на него, когда он, прогуливаясь между партами, иногда останавливался возле меня. Я и поныне ощущаю запах его костюма. Это был высокий белокурый юноша; год спустя он погиб на войне.

Как-то я стоял у доски и, орудуя циркулем и линейкой, чертил заданную фигуру. Соединил прямой точки «B» и «F».

— Ты рассказывай нам, что делаешь, — сказал учитель.

— Провожу прямую между точками «бэ» и «аф», — ответил я.

Учитель улыбнулся, вскинул голову:

— Между чем?

— Между точками «бэ» и «аф», — повторил я. Выговор у меня был, конечно, свой, местный.

— Нужно говорить не «аф», а «эф».

— Да.

— Скажи — «эф».

— Аф, — громко и очень четко произнес я.

— Не «аф», а скажи, как нужно.

Я молчал. Я знал, что у нас особый, местный говор. Звук «э» произносится на нашем диалекте то закрыто, то очень открыто, совсем как «а»; мать довольно часто поправляла нас, когда мы неверно выговаривали слова, но только слова, звуки же она и сама произносила, как все в пусте. Дедушка иной раз тоже посмеивался над нами, так как сам он говорил по-алфёльдски; впрочем, иногда и мы смеялись над его словечками.

— Ну говори же!

У меня отнялся язык. Я вдруг люто возненавидел свое произношение.

— Ну что?

— Аф, — наконец простонал я из последних сил.

Весь класс так и покатился со смеху.

— Откуда ты родом? — спросил учитель.

Я не ответил.

— Из пусты он! — крикнул кто-то и добавил еще словцо, которым только жители пуст дразнят друг друга, а деревенские даже не знают его. Ясно было, что это крикнул кто-то из двух мальчиков, что были из пусты, чтобы еще больше развеселить класс.

Учитель осадил их. Два-три раза он очень четко и ясно произнес специально для меня правильное «э». Но тщетно призывал он меня повторить за ним. Потом он разъяснил, что нужно обязательно научиться правильно произносить буквы, иначе как же он догадается, какую именно букву я имею в виду.

— Назавтра научись правильно произносить этот звук, — сказал он уже с некоторым раздражением. — И перед уроком напомни, чтобы я спросил тебя.

Всю вторую половину дня я провел в тальнике на берегу Капоша, расхаживая взад и вперед, упражняясь в произношении. Я широко разевал рот, запрокидывал голову и сдавливал себе горло.