Избранное

Да, причина его визита заключалась именно в этом. Нужно закрыть книгу, которой больше не суждено быть прочитанной… такую книгу лучше закрыть, чем оставить на столе пылиться. Рукопись их прошлого надлежит отправить на полку, и здесь, среди тьмы и увядающих цветов, — самое подходящее для этого место. Кстати, он обязан сделать это и ради Алека. Допускать старое в среду нового — на такое он не пойдет. Любой компромисс губителен, ибо это попытка словчить, и теперь, покончив с признанием, он обязан исчезнуть из воспитавшего его мира.

— Я расскажу тебе и о том, что сделал он, — продолжал Морис, стараясь не выказывать радости. — Ради меня он пожертвовал карьерой… безо всяких гарантий с моей стороны… да и не мог я раньше чем-то поступиться… до меня все так медленно доходит. Не знаю, платонический это поступок с его стороны или еще какой, но на эту жертву он пошел.

— На какую жертву?

— Я приехал проводить Алека, но его там не было…

— Скаддер остался? — воскликнул эсквайр с негодованием. — Эти люди просто невозможны. — Он запнулся, его шокировала мысль о будущем. — Морис, Морис, — произнес он с легкой заботой в голосе. — Морис, quo vadis? Это безумие. Ты совершенно потерял чувство… Позволь спросить, неужели ты намерен…

— Не позволю, — перебил собеседник. — Ты для меня — в прошлом. Я готов обсуждать с тобой все, что случилось до этой минуты, но о будущем — ни слова.

— Морис, Морис, ты все же мне как-то дорог, иначе я сейчас не стал бы с тобой разговаривать.

Морис разжал руку. На ладони лежали лучистые лепестки.

— Согласен, «все же» и «как-то» я тебе дорог. Но это не та опора, на которой можно строить свою жизнь. «Все же» и «как-то» меня не устраивает. И тебя тоже. У тебя есть надежная опора — Энн. Тебя не волнует, платонические у вас отношения или нет, важно, что ты можешь на них опереться. А я не могу опереться на пять минут, которые ты готов мне уделить, украв их у Энн и политики. Ты сделаешь для меня все — но чтобы я при этом не мозолил тебе глаза. Последний год был для меня сущим адом. Ты готов взять на себя хлопоты по устройству моей семейной жизни — лишь бы сбыть меня с рук. Я знаю, «все же» и «как-то» я тебе дорог… — кивнул он в ответ на попытки Клайва протестовать, — но не сказать, чтобы сильно, и, уж конечно, ты меня не любишь. Когда-то я был готов отдать за тебя жизнь, но ты меня отверг, и теперь я принадлежу другому — потому что не могу ныть вечно, — и он принадлежит мне, да так, что наши отношения тебя шокируют… но, может, тебе пора оправиться от шока и позаботиться о собственном счастье?

— Где ты выучился таким речам? — У Клайва даже перехватило дыхание.

— Разве что у тебя.

— У меня? Не хватало только, чтобы эти мысли ты приписывал мне, — возмутился Клайв. Неужели это он в свое время так развратил неокрепший интеллект? Невероятно, но это так: от той личности, какой был Клайв два года назад и какой пытался подражать Морис, их развело в разные стороны, один ударился в респектабельность, другой — в протест, и чем дальше, тем пропасть между ними будет все больше. Если из этой бездны донесется хоть один порыв ветра, победы на выборах ему не видать, да что там победы… Но уклоняться от своих обязанностей он не будет. И, значит, должен спасти старого друга. В нем вдруг проснулся герой, он стал думать, как заткнуть Скаддеру рот, не будет ли тот заниматься вымогательством. Но обсуждать это сейчас — не время, и он пригласил Мориса отобедать на следующей неделе в Лондоне, в его клубе.

В ответ раздался смех. Клайву всегда нравился смех друга, и сейчас мягкие рокочущие звуки успокоили его, все будет хорошо, все будут счастливы.

— Вот и ладно, — сказал он и даже протянул руку в сторону лаврового куста. — Это куда лучше, чем закатывать сомнительный монолог, который не способен удивить ни тебя, ни меня. — Напоследок он добавил: — В среду, скажем, без четверти восемь. Можно в смокинге, как тебе известно.

Но эти слова повисли в воздухе, потому что Морис уже испарился, исчез без следа, после него осталась разве что горстка лепестков энотеры, они лежали на земле и, угасая, скорбели по нему. До конца жизни Клайва мучил вопрос: когда же именно исчез Морис? С приходом старости Клайву стало казаться, что он вообще не исчезал. Синяя комната давала слабый свет, клонился долу папоротник. Из какого-то далекого, затерявшегося во времени Кембриджа его друг, одетый в солнце, стал слать ему поклоны, источал запахи и звуки майского семестра.

Но это — потом, а пока Клайв, обнаружив отсутствие Мориса, обиженно пожал плечами, потом вспомнил, что и в прошлом его друг не всегда отличался особой вежливостью. Он еще не понял, что это — конец, что не будет плавного заката или компромисса, что их пути больше никогда не пересекутся, что он и словом не перемолвится с людьми, когда-то знавшими Мориса. Постояв немного в аллее, Клайв вернулся в дом, править верстку. И надо придумать какую-то удобоваримую историю для Энн — знать правду ей совершенно ни к чему.

МАШИНА ОСТАНАВЛИВАЕТСЯ

ЧАСТЬ I Воздушный корабль

Попробуйте представить себе небольшую шестиугольную комнату, похожую на пчелиную ячейку. В ней нет ни окна, ни лампы, но она залита мягким светом. Не видно отдушин для вентиляции, но воздух в комнате чистый и свежий. Нет музыкальных инструментов, но, как раз когда начинаются мои раздумья, комната наполнена мелодичными звуками. В центре стоит кресло, рядом пюпитр — вот и вся мебель. В кресле же сидит спеленутая глыба плоти: женщина около пяти футов росту, с белым, как плесень, лицом. Ей-то и принадлежит комната.

Раздался звонок. Женщина нажала кнопку, и музыка умолкла.

«Пожалуй, надо посмотреть, кто это», — подумала она и привела кресло в движение. Креслом, как и музыкой, управлял механизм; оно покатилось в другой конец комнаты, где все еще назойливо заливался звонок.

— Кто это? — окликнула она. В голосе ее звучало раздражение, так как ей все время мешали слушать музыку. Она знала несколько тысяч людей — современный способ общения непомерно расширил круг знакомств. Однако, едва приложив трубку к уху, она улыбнулась, и морщины разбежались по ее лицу.

— Хорошо, поговорим, — сказала она. — Подожди, я изолируюсь. Не думаю, чтобы за пять минут произошло что-нибудь важное. Слышишь, Куно, я могу уделить тебе целых пять минут. Потом я должна читать лекцию о музыке австралийского периода.

Она дотронулась до кнопки изоляции — теперь никто больше не вызовет ее. Затем коснулась светового регулятора, и комната погрузилась в темноту.

— Поторопись! — позвала она; ею снова овладело раздражение. — Поторопись, Куно, я зря теряю время, сидя в темноте.

Но прошло целых пятнадцать секунд, прежде чем круглая пластинка в ее руке начала светиться: замерцал слабый голубоватый свет, затем он сгустился до фиолетового, и наконец она увидела изображение сына, который жил на другом конце земли, а он увидел ее.

— Как ты долго, Куно!

Он невесело улыбнулся.

— Тебе, кажется, доставляет удовольствие нарочно тянуть.

— Я вызывал тебя раньше, мать, но ты вечно занята или изолирована. Мне надо сказать тебе одну вещь.

— Какую, дорогой? Скорее. Почему ты не отправил письмо пневматической почтой?

— Потому что я хочу передать это на словах. Мне нужно…

— Продолжай.

— Я хочу, чтобы ты приехала: мне нужно видеть тебя.

Вашти вгляделась в его лицо на голубой пластинке.

— Но ты и так видишь меня! — воскликнула она. — Что тебе еще надо?

— Мне надо видеть тебя не через Машину, — ответил Куно. — И разговаривать с тобой не через эту надоевшую Машину.

— Замолчи! — проговорила мать, испугавшись сама не зная чего. — Как ты можешь так говорить о Машине?