Избранное
Шрифт:
– Ну хорошо, - сказал я себе вслух, чтобы сосредоточиться. -
Хорошо. Вот, скажем, рассвет. Машинист заряжает топку и поднимает пары
до красной черты, на все двенадцать атмосфер. Поднял пары. Стрелочники
делают стрелки на главный путь. Команда по местам. Я отдаю приказание
трогаться. Машинист отпускает тормоза, берется за рычаг и... Ах ты
черт возьми!
Я сел и протер глаза. Да ведь он же гудок даст и затянет во всю
ивановскую... Вот наверняка даст гудок отправления, по привычке!
петлюровцы - до них рукой подать - сразу смекнут, в чем дело...
– Федорчук, - затормошил я лежавшего рядом матроса. - Федорчук!
Да ну проснись же!
Кое-как растолкал я матроса.
Он присел и, пошарив вокруг себя, ничего не спрашивая, стал
натягивать сапоги. Натянув, пошлепал губами и тут только совсем
проснулся. Широко, с удивлением раскрыл глаза.
– Пойди-ка обмотай гудок тряпками. Да покрепче сделай. Только уж
не заводи, прошу тебя, ссоры с машинистом.
Матрос насобирал тряпок, отрезал с телефонной катушки кусок
провода и пошел, обходя ящики и спотыкаясь о спящих.
А у самого меня уже и сон отлетел. Вот из-за пустяка, а могла бы
боевая операция сорваться.
Я приподнялся на локте и поглядел на ребят. Тусклый свет
дежурного фонаря освещал только небольшую часть вагона. Бойцы спали
вповалку. Но вот по скрюченным ревматическим пальцам ног я узнал
Малюгу. Лежит - пятки вместе, носки врозь и руки по швам, словно из
шеренги его вынули да так и положили. "Должно быть, от казармы
привычка", - подумал я.
...Вот доля у человека. Работал всю жизнь не разгибая спины,
взрослые сыновья ему помогали, да кое в чем племянник. Сколотил тебе
хозяйство, исправное, середняцкое. Разумный мужик, а ему и невдомек
было, сколько паразитов его силы точат. Царю подать снеси, помещику,
польскому пану, за арендованную землю отдай с урожая первые возы,
исправнику с женой - чтоб были подарки к именинам, уряднику всякий
праздник нужно на водку, да попу клади денежку на тарелочку... Крепка
у мужика шея - всех тащил. Но паразит сыт не бывает, он не отступится.
И начались с мужика поборы страшные, кровью... В 1914 году капиталисты
затеяли разбойничью империалистическую войну. Царь забрал у Малюги
сына - погиб сын. Забрал другого - пропал без вести. Но еще держалось
хозяйство - малолетки подросли, работали со стариком. А потом налетели
на село петлюровские банды. Старик заперся от них, знаться не захотел
с проходимцами - те и пустили ему в отместку красного петуха. С одной
кочергой в руках пришел Малюга на бронепоезд - да и ту Богуш украл:
взял себе вместо костыля.
И вот он спит, Иона Ионыч. Хоть на голом деревянном полу, а с
нами ему не жестко. К друзьям пришел, к братьям, союзникам. Довершим
войну победой - и встанет старик на новую
дорогу, крепко встанет. Ох инужны будут советской мирной деревне исправные, умелые хозяева!
А матрос? Была у него жизнь? С малолетства толкался грузчиком по
черноморским портам. Ни отца своего не знал, ни матери. Даже фамилии у
человека не было. Только в воинском присутствии, когда уже пошел
призываться на царскую службу, писарь сочинил ему фамилию: без фамилии
нельзя было вступить ни в армию, ни во флот. "Рублевку, - говорит, -
последнюю, какая была, писарь отобрал за документ". А не дай он
рублевку - затаскали бы по этапам как беспаспортного...
Вот она какая жизнь была... И кругом так, кругом. Вот и мой
батька: свалилась на него в цехе чугунная болванка. Полуживого свезли
в больницу, провалялся там месяц, вынули ему два ребра. Кое-как
поправился. "Иди к адвокату, - посоветовали ему приятели-рабочие, -
подавай на хозяина в суд, проучи эту сволочь!" Пошел он, а адвокат ему
и говорит: "Сколько дает тебе господин Лангезиппен отступного?" -
"Пятнадцать рублей". - "Бери, старик, деньги да поклонись, чтобы
обратно на работу приняли, потому что теперь такая конъюнктура, что
вашего брата от ворот на любую масть тысячи можно набрать. Ступай!" -
и с тем выпроводил старика. А трешку "за совет", это уж само собой,
взять не забыл.
Я лег на свою шинель, поджидая матроса.
Сквозь щели в крыше блиндажа виднелись звезды. Одна сверкнула,
другая, третья... И вспомнилось мне, как я мальчишкой иной раз часами
не мог оторваться от сверкающего ночного неба. Сядешь во дворе,
запрокинешь голову - а петербургский двор-колодец что подзорная труба
– и считаешь звезды. Поведешь рукой - и звезды словно в рукав тебе
сыплются. А вглядишься опять в небо - и еще прибавится звезд, и еще...
Сколько их там в глубине - не убрать и в оба рукава...
Матрос вернулся.
– Готово, - пробормотал он, пробираясь на свое место.
– И гудок
молчит, и машинист молчит.
– Федорчук, - позвал я, не поднимая головы. Мне не хотелось
шевелиться.
– Сделано, все в порядке.
– Да я не про то... Скажи, что ты после войны будешь делать?..
Вот прикончим этих собак, куда ты подашься - опять на флот или как?
Матрос молча поглядывал на меня и, раздумывая, начал стягивать
сапог.
– Давай, Федорчук, путешествовать. Походим, поездим по нашей
Советской Республике, поглядим, как люди заживут по-новому... Вот
писатель Максим Горький - он много бродяжничал в старое время. Оттого
и прозвался "Горький", что жизнь такая была... А теперь ведь все иначе
пойдет, совсем иначе. Даже и представить нельзя, как народ наш