Избранное

портили путь у нас под самым носом.

В одном месте, например, переезжал нам дорогу воз с сеном.

Посмотрел я в бинокль - на возу крестьянин в свитке. Крестьянин -

значит, не трогай. А чуть только этот крестьянин скрылся за

железнодорожной будкой, сразу дымок на рельсах и следом - грохот.

Подъехали, смотрим - перебит рельс, горячий еще, не прикоснуться. А

крестьянин отпряг лошадь и ускакал. Вот он какой "крестьянин" -

переодетый петлюровец!

Так чуть ли не на каждой версте нам приходилось останавливать

весь эшелон, сбрасывать со своей контрольной площадки запасные рельсы,

костыли, накладки, подкладки, шпалы и чинить путь. Спасибо, помогали

жмеринские железнодорожники, те самые, из депо, которые когда-то

подготовляли наши вагоны к открытому бою. Теперь они ехали с нами и

живо составили ремонтную бригаду. Не будь с нами железнодорожных

слесарей и кузнецов, моя команда вконец бы измоталась с починками

пути.

Но ведь и чинить не давали... Только выйдут ребята на путь с

инструментом, сейчас - дзинь-дзинь-дзинь-дзинь-дзинь - начинает

стегать по рельсам пулемет. А черт его знает, откуда бьет, - кругом

чистое поле...

А бывало и так: выследишь пулемет, вот он - с сельской колокольни

строчит. Панкратов тут же разворачивает в бронированном вагоне башню,

берет "звонаря" на прицел, но сбей-ка его попробуй, когда он на

колокольне словно в каменной бойнице. Тут пробует приладиться Малюга.

Но колокольня в стороне, не берет ее наша неповоротливая гаубица.

Я - к батарейцам, что у нас на платформе:

– Огонь!

После басовитых, похожих на тяжелые удары молота, звуков

гаубичной стрельбы забавно слышать пронзительные взвизги трехдюймовки.

Артиллеристы у гаубицы снисходительно улыбаются... А через минуту

– удивление и восторги. Вот так ловко сработала трехдюймовка: два

снаряда - и уняла пулемет на колокольне. Только кирпичная пыль пошла

розовым облачком...

Своим мастерством батарейцы быстро завоевали общие симпатии. Лишь

Малюга держался в стороне от возникшей между вагонами дружбы. А все

из-за гонора... Наверное, и сам себе не рад: все люди вместе, а он

маячит один, добровольный отщепенец!

Так мы продвигались в августовские дни 1919 года от Жмеринки к

Виннице...

Кончились первые сутки. За день и ночь мы отошли от Жмеринки на

двенадцать верст. Оставалось еще тридцать... Но с утра второго дня

огневые налеты и диверсии против эшелонов неожиданно ослабели, а к

полудню и совсем прекратились. "Одно из двух, - подумал я, - либо

Теслер с бригадой крепко поколотили петлюровцев и они стянули все силы

против него, либо прорвались прямо к Виннице и там готовят баню".

Час от часу не легче. Как ни трудно нам приходилось в походе до

сих пор, но хоть враг был на виду. И мы знали, где ударить по нему из

орудия, где пустить в ход пулеметы, где развернуть цепь для атаки. А

теперь - где они, злодеи? Ясно, что мы со своим эшелоном все еще в

кольце, но где, когда, с какой стороны ожидать теперь их налеты? Мы

потеряли соприкосновение с противником, а это в бою самое скверное.

Я усилил наблюдательные посты на крышах вагонов и повел эшелон

еще осторожнее. Но зато мой батальон пассажиров торжествовал. Да и что

ж тут непонятного? Забаррикадированные в вагонах, почти безоружные,

едва защищенные от пуль, люди за сутки боев так исстрадались, что и

такую передышку встретили, как праздник.

Едва прекратилась стрельба, как во всех вагонах распахнулись

двери, пассажиры высыпали наружу, затеяли игры, возились и кувыркались

в траве, как малые ребята. Врач походного лазарета, подобрав халат,

пустился в "горелки" со снабженцем, сестры в белых косынках повели

хоровод.

Разбрелись мои пассажиры во все стороны... Волей-неволей пришлось

сделать остановку.

Эшелон стал.

Тут вышли погулять и раненые в серых халатах. Один боец без ноги,

ловко и проворно подворачивая костыль, приковылял к самому

бронепоезду.

– Спасибо, товарищи, - сказал он, низко наклоняя голову, чтобы

стянуть с себя фуражку, и заковылял дальше. Он прошел по узкому краю

насыпи, мимо пулеметного вагона, мимо паровоза и остановился перед

гаубицей.

Тут, гляжу, толпой двинулись к бронепоезду и другие раненые.

Бойцы, кто вприпрыжку, кто припадая на правый бок, кто на левый,

подходили и собирались у орудия.

– Она самая, ребята... Она и есть! - встречал безногий боец

каждого вновь подходившего.

Бойцы заговорили о походах. "Проскуров", "атаки у холмов под

Проскуровом", "Жмеринка", "высота 46,3" - упоминали бойцы знакомые нам

места. Многие кивали при этом на орудие. Бескровные, изможденные лица

раненых все больше оживлялись, а один из бойцов, при шумном одобрении

товарищей, вскарабкался к орудию и, заглянув в жерло, похлопал орудие

по его широким щекам, как закадычного друга-приятеля.

На нас, сидевших в блиндаже, раненые не обращали никакого

внимания.

Боец без ноги за все время беседы не проронил ни слова. Он стоял,

опершись обеими руками и подбородком на костыль, и задумчиво глядел на

орудие.

– Экая красавица!..
– вдруг сказал он, не сводя глаз с гаубицы.
–

И хату ей поставили, а она будто у окошка... Чисто Гандзя!

Мой начальник артиллерии Малюга несколько раз уже порывался

прогнать раненых от орудия, но мы его осаживали. А тут уже он не

стерпел, выглянул из-за щита и, строго взглянув на раненого, сказал