Избранное

за спину.

Могу ли я сказать по совести, что на бронепоезде создана

дисциплина? Отвечаю: нет для моих бойцов и для меня самого дома

роднее, чем бронепоезд. Здесь наша семья, наша жизнь и счастье. И если

бы я вдруг захотел наказать кого-нибудь, то самым страшным приговором

было бы: "Иди, брат, на все четыре стороны, возвращайся к себе в

деревню, в свою хату!"

Но мне не приходилось и, уверен, не придется выносить такого

приговора. Для революционного бойца лишение оружия мучительнее, чем

приговор к смерти.

Да, отвечаю по совести: дисциплина есть и она прочна, как цемент.

Об этом я с гордостью скажу Ивану Лаврентьичу и комбригу на той

комиссии, которая соберется, чтобы принять от меня экзамен. И оба

порадуются вместе со мной, потому что ведь они сами мне во всем

помогали.

Но знаю ли я свое артиллерийское дело? Иначе какой же я красный

офицер?.. "Гандзя", ответь за меня!.. Молчит гаубица... В бою она

ответит, вот когда!

Однако не лукавя могу сказать: да, я научился руководить

стрельбой с наблюдательного пункта. Самостоятельно подготовляю данные

для стрельбы, а открыв огонь, не истрачу лишнего снаряда.

Только теперь мы редко работаем с наблюдателем. Бронепоезд на

передовой, в пехотных цепях - тут огонь молниеносный, с прямой

наводки!

А если пришлось бы заменить у орудия Малюгу, сумею ли я бить

прямой наводкой с таким же мастерством и проворством, как это удается

старому артиллеристу? По совести говоря, нет, - на прямой наводке я

заменить его еще не решился бы. Орудие знаю, материальную часть в

теории изучил, но практика мала.

Нет, оказывается, надо еще погодить с почетным званием красного

офицера. Пусть уж до комиссии.

Я смахнул рукавом росу с граней затвора, надел чехол. Прикрыл и

прицельное приспособление - хрупкий и нежный глаз орудия.

– Эх, голубица ты наша! Не выдай в бою!..

Я пошел в другой конец вагона. Тут, весь раскинувшись, спал

телефонист Никифор и чему-то во сне улыбался.

Я вытянул из-под него кончик шинели и прилег, ожидая боевого

приказа.

x x x

Не знаю, сколько я спал. Помню только, что меня разбудили

встревоженные голоса и страшной силы взрыв. От этого взрыва у меня

перехватило дыхание. Я вскочил как ошалелый и выхватил из кобуры

наган.

Была серая, предрассветная муть.

Новый взрыв. Пламя.

Я увидел, что это стреляет наша гаубица, и сразу же сообразил,

что и в первый раз был тоже наш выстрел. "Это от сырого воздуха такие

удары, - догадался я, - в сыром воздухе звук выстрела особенно

резкий".

В отблеске выстрелов я разглядел у орудия Малюгу. Он был весь

растрепанный, без рубахи, и возле него - в одном полосатом тельнике -

матрос. Оба спросонья метались, наводя куда-то гаубицу.

"Что такое?.. Где мы?.." Я бросился с наганом к бойнице -

Попельня. Стоим, как стояли, на станции...

– Да вы что, - вскричал я, - не проспались? С ума вы сошли -

здесь стрелять?

Перепрыгивая через ящики и расталкивая полуодетых и бестолково

суетившихся людей, я побежал к орудию.

– Он!
– яростно крикнул матрос и показал вперед. И в это же самое

мгновение словно зарево полыхнуло в сумраке утра. Отчетливо, как на

картинке, я увидел на рельсах силуэт башенного бронепоезда.

Зарево полыхнуло и тотчас погасло.

– Берегись! Это залп! - только и успел я крикнуть. Раздался

грохот, треск, и наша гаубица, подпрыгнув на одном колесе, со всего

маху ударила своим хвостом по обшивке вагона. Доски лопнули, из щелей

заструился на пол песок.

Матрос и Малюга, отскочив в разные стороны, секунду, словно

оцепенев, глядели друг на друга и потом опять бросились заряжать

орудие.

– Сюда, ребята! Все! - крикнул я, ухватившись за правило. -

Никифор, к телефону! Полный ход назад!

Поезд рванул с места, в ту же секунду мы выстрелили, и звук

выстрела слился с грохотом нового неприятельского залпа. Но этот залп

уже не причинил нам вреда. Поезд был в ходу, и у Богуша получился

недолет: только загремели, рассыпаясь, рельсы на контрольной

площадке...

Мы отмахали от Попельни версты три.

Ф-фу... Сердце у меня так колотилось, словно я сам пешком эти три

версты пробежал...

Я остановил поезд и присел, чтобы отдышаться.

Ребята торопливо обувались, бормотали и ахали:

– Как же это он прорвался? Вот гад! В самый тыл вышел...

– Проводил его к нам кто-то, не без этого! - сказал матрос и

яростно сплюнул.
– Давай, ребята, чиниться, живо!

Он насобирал по полу тряпок и начал конопатить разбитую стену.

– Брось, Федорчук, - остановил я его, - не суетись по пустякам.

Ты вон Малюге помоги, - гляди-ка, что с орудием...

Массивный стальной щит орудия, весь перекореженный ударившим

снарядом, обвис, как лопух.

Матрос обомлел.

– Ах ты, чтоб тебе... Значит, и стрелять нельзя?
– И он кинулся к

Малюге.

Артиллерист отстранил его. Старик осматривал со всех сторон

орудие и только покачивал головой.

– Ну? Ну как? Пойдет? - с тревогой спрашивали обступившие его

бойцы.

А я поглядывал на изувеченное орудие со стороны и сам удивлялся

своему спокойствию. Меня ничуть не смущали глубокомысленные вздохи

Малюги и даже не тревожила порча щита. Что значит - "пойдет" орудие

или "не пойдет"? Ствол целый, есть куда закладывать снаряд? Значит,

можем вести бой!

Я терпеливо ждал, что скажет Малюга, и поглядывал в бинокль в