Избранное

— Говорю тебе, дурак, я ни о чем не знал, обо всем услыхал от тебя первого.

— Ох, неправда это, все ты знал. Ты и придумал, ты и написал. Ради друга. Только зачем же ты меня погубил? Зачем меня? Неужели ты не мог найти кого-нибудь другого? Двадцать лет я служу верой и правдой, а теперь я твоя жертва. И молла Юсуф это подтвердит.

— Молла Юсуф больше не вернется.

— Ну вот видишь, ты знаешь.

Напрасно было с ним говорить, для него я был единственным виновником.

Тефтердар вошел, вытирая полное лицо шелковым платком, красный от волнения, но говорил тихо и внешне спокойно.

— Что ж, дервиш, ты начал откровенно издеваться? Ну ладно, ты свое сделал, теперь очередь за другими сделать по-своему. Только скажи мне, на что ты надеялся? Неужели тебе безразлично?

— Я ничего не сделал. Для меня это такая же неожиданность, как и для тебя.

— А это что такое? Твой приказ и твоя печать.

— Это написал мой писарь, молла Юсуф.

— Рассказывай! Для чего писарю это делать? Он родня Хасану? Или друг, как ты?

— Не знаю.

— Не был он ему другом,— вмешался Пири-воевода.— Молла Юсуф — человек кадия, он во всем его слушался.

— Не шибко ты умен, Ахмед Нуруддин. Кого ты думал провести дерзкой игрой?

— Если б я поставил свое имя, тогда я на самом деле оказался бы дураком. Или не был бы сейчас здесь. Неужели тебе это не ясно?

— Ты считаешь нас дураками, будто мы поверим в твои детские забавы.

— Я могу поклясться на Коране.

— Верю, что можешь. Хотя все абсолютно ясно. Хасан — твой друг, единственный и лучший, ты сам сказал. Вчера я убедился, как заботит тебя его судьба. А у твоего писаря не было никакой личной причины освобождать узника. Он только слушался тебя, как твой доверенный человек. Поскольку он тоже сбежал, то вину ты решил свалить на него. Ну хорошо, а если б к тебе поступил такой случай, как бы ты рассудил?

— Если б я знал человека так же, как ты меня, я поверил бы его слову.

— Сильное доказательство!

— Я ему тоже сказал: ты все сам написал. Ради друга,— изрек Пири-воевода.

— Ты помалкивай! Тебя заткнули в петлицу, как василек. Ловко подобрали, чтоб украсить все это. Вали очень обрадуется.

Таким образом, я оказался в странном положении. Чем больше оправдывался, тем меньше верили моему рассказу, пока мне самому он не стал казаться неубедительным. Люди связали мое имя с понятиями дружбы и верности: одни — с осуждением, другие — с признанием. Одно я готов был принять, от другого отказаться, но, судя по всему, одно не шло без другого. Я выбрал то, что было приятнее. Хафиз Мухаммед чуть ли не поцеловал мне руку, Али-ходжа назвал меня человеком, который не боится быть им, горожане смотрели на меня с уважением, незнакомые люди приносили подарки и оставляли у Мустафы для меня, а отец Хасана, Али-ага, прислал с хаджи Синануддином свою особую благодарность. Я не мог укрыться от тихого восхищения и даже стал свыкаться с этой мыслью, молча принимать дань восторга как награду за самое большое предательство, которое я совершил. Неужели для людей дружба настолько вне сомнений? Или они растроганы потому, что она не столь уж часто встречается? Злую шутку сыграли со мной: много чего в жизни я совершил, и доброго, и полезного, чтобы приобрести уважение людей, а получил его за недоброе дело, которое каждый тем не менее считал благородным. Я знал, что это не заслуженно, но мне это льстило, и лишь иногда мучила мысль о том, что именно так следовало поступить самому. Правда, ничего бы не изменилось, кроме моего душевного состояния. И все-таки так лучше (не хорошо, но лучше): люди уважали меня, будто я это сделал, и я был уверен, что сумею опровергнуть обвинение, ибо знал, что ни в чем не виновен. А когда от Хасана и моллы Юсуфа пришло письмо муфтию, откуда-то с западной границы, в котором они оправдывали меня, рассказав истину, то люди окончательно утвердились во мнении, что мы договорились (ибо зачем им защищать меня, если я виноват перед ними). Я отнесся к этому письму как к свидетельству, которым смогу убедить каждого в своей невиновности. Я надеялся, что теперь я найду много свидетелей в свою пользу, если дело дойдет до следствия.

Но до следствия дело не дошло. Все завершилось без меня, но ведь то, последнее, может окончиться только при моем участии.

В сумерках меня разыскал Кара-Заим, перепуганный больше из-за себя, чем из-за меня. Может быть, он даже и не пришел бы, если б не подошел срок получать ежемесячное вознаграждение, а в таких случаях он обычно приносил вести, которые считал важными. Эту он тоже посчитал важной, и на сей раз был прав.

Во-первых, он хотел, чтоб я увеличил сумму, ибо ему пришлось заплатить парню, что служит у муфтия, а узнал он от него.

— Это так важно?

— Ну, думаю, что да. Ты знаешь, утром прибыл гонец из Стамбула?

— Знаю. Но не знаю зачем.

— Из-за тебя.

— Из-за меня?

— Поклянись, что не выдашь меня. Положи руку на Коран. Вот так. Сегодня вечером тебя арестуют.

— Он привез указ?

— Кажется, да. Катул-фирман.

— Значит, меня задушат в крепости.

— Значит, тебя задушат.

— Что я могу поделать, судьба.

— Ты можешь бежать.

— Куда?

— Не знаю, я так говорю. Неужели тебе никто не сможет помочь? Как ты Хасану.

— Я не помогал Хасану.

— Теперь это все равно. Ты помог, так тому и быть. Ты помог, не разрушай сам свой памятник.

— Спасибо, что ты пришел, ты подвергался опасности из-за меня.

— Что делать, шейх Ахмед, бедность заставила. И знай, мне жаль тебя.

— Верю.

— Ты во многом мне помог, при тебе дышалось легче. Мы часто тебя вспоминаем, я и жена. А теперь будем еще чаще. Хочешь, поцелуемся, шейх Ахмед? Когда-то мы были вместе на полях сражений, я остался залатанным, ты — здоровым, но вот судьбе угодно, чтоб ты ушел первым.

— Иди поцелуемся, Кара-Заим, и вспоминай меня иногда добром.

Он ушел со слезами на глазах, я остался один в темной комнате, наповал сраженный услышанным.

Сомневаться не приходилось, это наверняка было правдой. Напрасно я обманывал себя безумными надеждами, иначе не могло быть. Вали поднял плотину, и течение подхватило меня.

Повторяю, я был бессилен: смерть, конец. А я полностью не осознаю этого, как прежде, в крепостных подвалах, когда ожидал ее, ко всему равнодушный. Теперь она кажется мне далекой, непонятной, хотя все ясно. Смерть, конец. И внезапно, словно я вдруг прозрел на пороге угрожающей тьмы, меня охватил ужас перед уничтожением, перед этим ничто. Это же смерть, это конец! Окончательная встреча с неизбежной судьбой.

Нет, ни за что! Я хочу жить! Что бы ни случилось, я хочу жить, в одном шаге до смерти, на узкой тропе над пропастью, но я хочу жить! Я должен! Я буду бороться, буду грызть зубами, буду спасаться, пока кожа не лопнет, я найду кого-нибудь, кто поможет мне, я приставлю ему нож к горлу, потребую, чтоб он помог мне, я помогал другим, да все равно, даже если и нет, я убегу от гибели и смерти.

Решительно, преисполненный силы, что дает страх и желание жить, я направился к выходу. Спокойно, только спокойно, чтоб поспешность, испуганный взгляд не выдали, скоро ночь, меня поглотит тьма, я помчусь быстрее гончей, буду бесшумнее совы, рассвет застанет меня в дремучем лесу, в далеком краю, только бы не дышать так прерывисто, словно уже убегаешь от погони, и пусть сердце не стучит так жестоко, оно выдаст меня, оно как колокол.

Но вдруг я обмяк. Исчезли бодрость и надежда. И силы. Все напрасно.

У здания суда стоял Пири-воевода, а по улице расхаживали три вооруженных стражника. Ради меня.

Я направился к текии.

И даже не оглянулся, чтоб еще раз окинуть взглядом здание суда, может быть, в последний раз я здесь, но оно ничем не привязывало меня. Я не хотел да и не мог ни о чем думать. Был опустошен, словно из меня вынули внутренности.

На улице у моста ко мне подошел незнакомый юноша.

— Прости, я хотел пройти к тебе, но меня не пустили внутрь. Я из Девятаков.

Он засмеялся, сказав это, и поспешил объяснить:

— Не сердись, что я смеюсь. Я всегда так, особенно когда волнуюсь.

— А ты волнуешься?

— А как же. Целый час твержу, что тебе сказать.

— И сказал?

— Все позабыл.

И опять засмеялся. Но он не казался взволнованным.

Из Девятаков! Моя мать из Девятаков, половина моего детства прошла в этом селе. Те же горы опоясывают нас, ту же реку мы видим, те же тополя на берегу.

Неужели в своих смеющихся глазах он принес мою родину, чтоб я увидел ее еще раз перед концом?