Избранные произведения. Т. I. Стихи, повести, рассказы, воспоминания

ОТПЛЫТИЕ СТИХИ 1950–1957 гг.

«Не вини меня в непостоянстве…»

Не вини меня в непостоянстве И к спокойной жизни не зови. Стал я думать о дорогах странствий Раньше, чем о девичьей любви. От костров, походов и рыбалок И от детских затаенных дум Путь прямой к тропинке в диких скалах И пескам пустыни Каракум. 1950

В СЫПУЧИХ ПЕСКАХ

1

«Вступает, — молвят повара, — Весна в свои права, — На кухню привезли вчера Зеленые дрова!»

2

Единственный зеленый куст. Пески со всех сторон. Но сколько свежих вешних чувств В нас вызывает он. В песках сыпучих он возник И, чудо из чудес, Он заменяет нам цветник, И сад, и парк, и лес. 1950

ЧИГИРЬ

Слепой верблюд идет по кругу, Вращая деревянный вал. Бегут кувшины друг за другом, Льют воду в маленький канал. И с трех сторон сдавили поле Валы тяжелого песка. Слепой верблюд, слепая доля, Слепые, долгие века. Былого мира отголоски? Нет, он не только беды знал. Вода, журча, бежит в бороздки, И вслед машинам с крыши плоской Рукою мальчик помахал. И влажным блеском напоследок Нам с колеса сверкнул кувшин. Прощай, чигирь, почтенный предок Моторов наших и машин! 1950, 1968

В СЕРДЦЕ ПУСТЫНИ

Костер догорает, пора на покой. Созвездия светятся ярко. И вдруг из песков за сухою рекой Залаяла глухо овчарка. И слушая лай охранявшей стада Свирепой туркменской овчарки, Мы спали, как дома, как в детстве, когда Кладут под подушку подарки. 1950

СУХОЕ РУСЛО

Могучая река Катилась здесь когда-то. И до сих пор горька Земле ее утрата. Белеет кромкой льда Соленое болотце. И холодна вода Соленого колодца. 1952

ТАМАРИСК

Следами затканный бархан. Мышей песчаных писк. Сухое русло Даудан, Лиловый тамариск. Бросают тощие кусты Коротенькую тень. Но только пылью пахнешь ты, Пустынная сирень. Идти, брести в горячей мгле По выжженным местам И реку возвратить земле, И запахи — цветам. 1952

ИЗ ЭКСПЕДИЦИОННОГО ДНЕВНИКА

Контора. Почта. Магазин… Оазис для первопроходца У каракумского колодца. И вдруг: «Вас много, я один!» — Родимый голос раздается. Жара, пески, куда ни кинь, А он, злодей, и тут как дома. И, покорители пустынь, Сидим, покорно ждем приема. 1952

ПУД СОЛИ

Диме Пселу, топографу

Чтобы узнать, каков ты есть, Пуд соли вместе нужно съесть. Пуд соли на двоих с тобой Мы, безусловно, съели. У нас от соли за спиной Ковбойки отвердели. Нас солью ослеплял Узбой Так, что глаза болели. А наш колодец? Лагерь тот, Где жили мы вначале? Соленым был кисель, компот, Не говоря о чае. И все ж не оторвешь порой Нас от питья такого. Пуд соли съели мы с тобой В буквальном смысле слова. Но каждый день мы шли в пески, Неся во фляжках воду, И подбирали черепки Безвестного народа. Пуд соли съели мы вдвоем, И все-таки едва ли Мы до конца в пути своем Друг друга испытали. Придется нам с тобою съесть Еще по пуду соли, Проверив мужество и честь В простой, в житейской доле. 1952

СУРОВЫЙ МУЖЧИНА

Краснощекий мальчишка скорее хотел Стать суровым и гордым мужчиной. А девчонок привязчивых он не терпел, Ненавидел их всех до единой. Но теперь для него эти чувства смешны, Хоть печальна у смеха причина. У походных костров без письма от жены Пропадает суровый мужчина. 1952

СРОЧНЫЙ РАЗГОВОР

Рюрику Садокову

Сегодня день ее рожденья. Звонки, приветы, поздравленья. Лишь от меня (сойти с ума!) Ни телеграммы, ни письма. Супруг уехал в Каракумы, А ты что хочешь, то и думай. Но в эту ночь прервет твой сон Междугородный телефон. — Я просьбой вас обеспокою Соединить меня с Москвою. — Соединить с Москвой? Сейчас? А предварительный заказ? Ведь раньше мне связаться надо Через Ташауз с Ашхабадом. Придите завтра к нам сюда. Но я глаза печально поднял: — Я должен говорить сегодня, Сегодня или никогда! А про себя шепчу слова: «Пойми меня, телефонистка. Ну как уйти, когда так близко, Вот здесь, на проводе, Москва? В пески ведет моя дорога, И долго там скитаться мне. Так дай же с милой хоть немного Поговорить наедине. Пусть не тревожится она: Жара уже не так страшна, Вода не очень солона, Уютен наш походный лагерь. Я, разумеется, здоров И так хочу…» Без лишних слов Я подаю свои бумаги. И девушка читает вслух За строчкой строчку, слово в слово, Что Академией наук В пустыню я командирован, Где я работаю и кем. И, запинаясь, шепчут губы, Что я в пески сегодня убыл. — Ну как же убыл? — Не совсем… Дела немного задержали, Но… убываю в эту ночь. — Вот так бы сразу и сказали. Я постараюсь вам помочь. Пройдем к начальнику. Вошли мы В святилище, где треск и свист, Где в тучах трубочного дыма Стучит ночной телеграфист. Свершилось то, о чем мечтать я Уже не смел. А кто помог? Опять магический листок С академической печатью! — Эй, Ашхабад, Москву давай! Ташауз, не перебивай! Москва? Я из Куня-Ургенча! (Он крутит пуговицу френча И машет весело рукой.) Да есть в Туркмении такой… Древнейший город, между прочим. Москва, мы вот о чем хлопочем — Здесь, в общем… академик ждет! И трубку мне передает. По пустякам, для поздравленья И нежных слов ко дню рожденья, Что я, несчастный, натворил, Какую кашу заварил! Ну что подумает начальник? И как на это поглядят Москва, Ташауз, Ашхабад? И начал я на свой позор Особо срочный разговор. — Алло? Товарищ Комарова? Вас беспокоит Комаров. Надеюсь, вы вполне здоровы? Ну, очень рад! И я здоров! — Сережа, милый, что за диво? Что это, шутка или бред? — По порученью коллектива В день юбилея шлю привет! (Вот так лирический поэт И девушку и вдохновенье Забудет вдруг в одно мгновенье, Припомнив критиков своих, И пишет он стихотворенье Не для любимой, а для них.) — Да ты с ума сошел, как видно! Авторитетно и солидно Я трубку черную держу И важным голосом твержу, Что мы живем в пустыне знойной, Вдали от дома, от жены, Что письмами бесперебойно Нас из Москвы снабжать должны. — Алло! Ты слушаешь? Задачи Свои мы выполним сполна. — Не понимая, в трубку плачет Ошеломленная жена. На стены крепости старинной Ложится синий лунный свет, И кажется свечою длинной Луну доставший минарет, И заливаются во мраке Осатанелые собаки. Куняургенчские дороги Видали много ишаков. Идет по ним ишак двуногий И слезы льет из-под очков. Зачем я мудрствовал лукаво? Кому был нужен важный вздор? Любовь всегда имеет право На самый срочный разговор. 1952–1953

ГУСЬ И ЕГО КРИТИКИ Басня

Однажды Гусь, вытягивая шею, Расхвастался на целый птичий двор: «Сам поражен я широтой своею. Ведь я, как человек, ходить умею, Как рыба, плаваю. А если захочу, То полечу! Через забор!» Индюк подпел: «Стихии вам подвластны!» А Утка молвила: «Я с Индюком согласна. У вас такой обширный кругозор!» «Вы — ко-ко-корифей! — Петух воскликнул с жаром. — Как птица вами я горжусь! Недаром Повсюду говорят: хорош, мол, Гусь!» Так славил Гуся птичий говор, Пока не появился Повар. И только полетел гусиный пух… «Я знал, — вздохнул Индюк, — что Гусь гогочет глупо, Что он годится лишь для супа». «Как он ходил! — вскричал Петух, — С такими лапками, с такой фигурой Он ко-ко-ковылял! Над ним смеялись куры! Вслух!» А Утка крякнула: «По правде говоря, Гусь плавать не умел, и хвастался он зря. Летать через забор — невелики дела. Подумаешь, орел! Я б тоже так могла!» Пусть этой басни птицы не услышат, Но в том беды особой нет. Она не для того, кто перьями одет, А для того, кто ими пишет. 1953

ДОМ НЕ ВИНОВАТ

Ну и дом! И житель и прохожий — Все его безжалостно бранят. Но ему-то, бедному, за что же Достается? Дом не виноват. Дом, конечно, плох. Но по проекту Он, увы, таким и должен быть. Мне с тобой сегодня, архитектор, Хочется о нем поговорить. Гнездами железными балконов Для чего облеплен этот дом, Если в каждом могут две вороны Разместиться (да и то с трудом)? Почему запущенным и сирым Этот дом мы видим со двора? А ведь там свое знакомство с миром Начинает детвора. Для чего карниз многопудовый Ты на доме грозно утвердил? Думая о бренности земного, Я под тем карнизом проходил. Для чего, сограждан не жалея, Лестнице ты дал такой разбег, Что ее без лифта одолеет Только бессердечный человек. Дышит дом твой скукой и печалью, Ни души, ни красоты в нем нет. Дом согрет одной теплоцентралью, Но любовью к людям не согрет. Можно сжечь стихов макулатуру, Выбросить изделье пошляка, Но многоэтажная халтура, К сожаленью, простоит века. Вот об этом ты почаще думай И в начале нового труда Вспоминай, что где-то дом угрюмый За тебя сгорел бы со стыда. 1953