Изгнание из рая

– Идем со мной в мою спальню, Митя. Посиди со мной… – она затянулась, выдохнула дым, – Сынок. Что-то мне опять не спится. Хоть китайский чай я сегодня не пила.

«Ты же весь заведен, взведен, как курок, мальчишка, иди ко мне, и я тебя возьму. Я возьму тебя голого и с потрохами. Я возьму тебя и все твои тайны с тобой впридачу».

– Только недолго, Лора. Я, в отличие от вас, что-то вдруг захотел спать.

«Да, я весь на взводе, я весь горю, пылаю, плыву, теку, весь содрогаюсь в спазмах ужаса и взрываюсь, как снаряд, слепну от нестерпимого света, но я хочу спать один, я все равно не буду спать с тобой, потому что ты жена Дьяконова, потому что я записал его в отцы, потому что ты вроде как моя мать, и это почти кровосмешенье, смешное, нелепое, светское, условное, гадкое, неизбежное».

– Ты расскажешь мне, Сынок, о себе. Я ведь хоть и твоя мама, а не знаю о тебе ничего.

«Чем больше я выужу из тебя, тем будет лучше для меня. Я буду знать, как действовать с тобой. Любишь ты помедленнее или погорячее. Я возьму тебя тепленького. Я не имею в виду твой драгоценный золотой кол. Твою коновязь, вокруг которой ходили многие стреноженные дуры-лошадки. И еще будут ходить полжизни. Мне твой лом не нужен. Мне нужна твоя собственность, твое второе „я“ – я же прекрасно вижу, что ты Собственник, – чтобы она могла перекочевать ко мне, стать моей. И только моей. Я научу тебя, как жить. Я проучу тебя. Я вышколю тебя. И ты так же будешь делать с другими».

– Что смогу, то расскажу, матушка. Я не красноречив.

«А вот это правда. Не тяни из меня сведенья. Дай мне лучше пару, тройку хороших крепких сигарет. Не твоих вшивых, дамских, с тошнотворным запахом мяты».

Они встали и прошли в спальню Лоры. На полке близ зеркала валялись пачки «Кэмела» и «Данхилла», раскрытая коробка гаванских толстых сигар. Она села на кровать, на атласное одеяло. Не успел он оглянуться, как она привлекла его к себе. Отбиваться было глупо. К тому же он весь горел от недавнего прикосновенья к нежной груди, к вызывающе торчащим соскам Инги. Лора сама стащила с него костюмные штаны. Когда он торопливо, без долгих обрядов, вошел в нее и грубо забился в ней, подвывая и хохоча от неимоверного облегченья, он со смехом подумал о том, что вот скрипуче откроется дверь, и в спальню войдет изумленный Эмиль. Ну и что, будто впервые он эту мизансцену увидит. Эта седая собачка брала след многих. Это многих славный путь, ну, и его тоже, Господи, прости.

Это был сон. Ну конечно, это был сон.

Всего лишь сон, а как же иначе.

Он шел, раскинув руки, балансируя, по парапету. Внизу бурлила река. В реке вода была зеленая, зеленая, яркая на солнце, как глаза Инги под маской, как глаза той сумасшедшей женщины с Арбата. Почему-то ему во сне было ясно, непреложно и бесповоротно, что эта зеленоглазая река – Сена, а парапет – парижский, хоть он ни разу не был в Париже. Никогда я не был на Босфоре, Дарданеллов я не проплывал. Он шел, скользя, чуть не падая – парапет был мокрый, в Париже только что прошел дождь, а ему надо было обязательно пройти вот так, ведь он поспорил, он шел на спор, он поспорил с одним дураком, что девушка, что сейчас глядит во все глаза на его цирковой бесплатный номер, все равно будет его. «Она все равно будет моей!» – крикнул он этому французскому остолопу; а остолоп отвечает ему на чистом русском языке: «Ах ты сука, ты еще ответишь, я тебя убью, я вызываю тебя, ведь она – моя жена, ты, гад!» И он, дойдя до конца парапета, хочет прыгнуть вниз, на асфальт, но этот идиот внезапно выхватывает из кармана револьвер и стреляет в него, – и, чтобы пуля не разнесла к чертовой матери ему грудь, он прыгает с парапета в струящиеся, холодные, ярко-зеленые солнечные воды. И плывет, резко выгребая, взмахивая руками. Ему надо переплыть на другой берег. Ему надо доплыть.

Оглянулся. Ба! Та, что все равно будет его, плывет за ним, вместе с ним! «Вернись, дурочка, утонешь!..» – кричит он, и ему в рот вливается грязная вода. Вблизи вода не изумрудная, а грязная, нефтяная, мутная, мусорная. И по воде плывут красные, розовые круги. Кровь. Кого убили?! А черт знает кого!

Он оборачивается. Она тонет, хватая воздух ртом, выбрасывая из воды бледные, изящные французские руки. И кричит что-то по-французски. Что-то вроде: «Не забывай!.. Никогда не забывай!.. Я твоя!.. Я люблю!..» У, дура. «Je t’aime» – что толку в этих пустых словах, когда люди умирают, когда люди не могут больше спать друг с другом. Она тонет, и он не может ее спасти. Он доплывает до берега, а берег – это уже Россия, и дюжие вахлаки, и тупорылые бандиты уже стоят на берегу с распростертыми объятьями, уже, усмехаясь слюнявыми губищами, ждут его. «Где картинка?!» – «Продал», – отвечает он, дрожа, сам не веря себе. «Врешь, дрянь! – кричит тот, что ближе всех к нему на мокром песке стоит, и замахивается на него рукой, а в кулаке пистолет, и сейчас он рукояткой ему по виску даст, и он свалится на песок, и вона захлестнет его. Хорошо бы – навек. – Врешь как цуцик!.. Ты ее замалевал… ты на ней беззаконный рисунок начертил бессмысленно!.. А мы смоем краску!.. А мы смоем краску, дрянь, твоей же кровью!..» И он стоит, спокойно подняв лицо, и солнце бьет в его лицо, и тот, главный бандит, тот, что впереди всех, стреляет в него.

И он падает, падает, падает, и летит, и срывается в пропасть, и падает все ниже и ниже; а на его вытянутых руках почему-то – перстни, перстни, перстни, золотые, серебряные, с изумрудами, с сапфирами, с брильянтами, а под его раскинутыми в панике паденья ладонями – золото, золото, золото, купюры, купюры, баксы, фунты, франки, марки, вся разномастная денежная армия людей, выдумавших деньги для непонятного самоудовлетворенья, для тайного нравственного онанизма – чем больше я получу, тем сильней я наслажусь, тем убедительней и важней, и радостней и значимей и счастливей для себя самого стану я в этом мире. И он летел в кошмарном диком сне, и падал, и хватал скрюченными руками воздух, и орал, орал во всю глотку, ибо он не знал, не умел остановить паденье, – а перед его глазами вставала, будто откуда-то из-под земли, рыжекосая, зеленоглазая нагая блудница; он знал, что она блудница, и он покупал ее, чтобы переспать с ней, а сейчас она вставала из недр тьмы перед ним, как царица, и приближала к нему голые груди, и смеялась, и кричала ему: да, Митя, да, под твоими руками богатство, под твоими руками власть, весь мир под руками твоими, а ты падаешь, и сейчас упадешь и разобьешься, потому что я так хочу! Потому что мне сладко глядеть, как ты падаешь и разбиваешься, и кости твои собирают люди, чтобы похоронить! И не соберут, потому что зимней ночью их сгрызут дикие звери! Падай! Мне не жаль тебя!

«А если я заплачу тебе?!» – закричал он, стараясь перекрыть оглушительный свист ветра в ушах и ужас стремительного паденья.

«Заплатишь?!.. – Хохот рыжекосой блудницы засверкал, заискрился вокруг него тысячью падающих зимних звезд. – Чем ты мне заплатишь?!.. Зелеными баксами?.. Они не нужны мне!.. Я богаче тебя!.. Богаче всех людей, вместе взятых!..»

«Я заплачу тебе… собой!..»

«О, собой!.. Дорого же ты себя ценишь… Кому ты нужен, жалкая человеческая козявка?!.. Цари проходили по лику земли и становились букашками! А ты, дворник… иди скреби свою Петровку!.. Подбей свою широкую лопату жестью!.. Ты думаешь, я баба, и мне нужен ты, мужик?!.. Все мужики мира – мои!.. Мои-и-и-и!..»

«Что тебе надо?!.. все – возьми!..» – крикнул он в последнем исступленье. Земля приближалась. Он кровью чувствовал ее неодолимое притяженье. Только хохот, нескончаемый, заливистый хохот слышал он над собой в вышине, во тьме.

Когда он упал и разбивался, разлетался на тысячу кусков, он понял все. Он понял, что прощенья ему нет. А он, брызгая осколками плоти, красными каплями души, успел простить всем.

Солнце било сквозь шторы. Он проснулся в гостиной. Один. На диване. Одетый.

Кто одел его?.. Лора?.. Горничные?.. Пашка?..

– Ну, вставай, вставай, Сынок. – Ворчливый голос колобка Эмиля покатился к нему сверху, сбоку. – Не спи, не спи, художник, не предавайся сну. Я уже позвонил Венсану в Париж. Он требует обязательно цветную фотографию картины, желательно не одну. И экспертизу Пушкинского музея, заверенную подписями всех главных и печатями и переведенную на французский. Ну, с этим Лорка моя справится как-нибудь, она знает язык в совершенстве. Париж – родной город, ма пароль. У нас же в Париже, кроме друга Венсана, мой родной сын Андрюшка живет. Прямо на Елисейских Полях, между прочим. Женушка у Андрюшки – просто персик, цимес!.. полный отпад… Ну, и картинку переправляем автобусом. Раз в месяц от «Метрополя» автобус в Париж идет. На границе никто особо обыскивать не будет представителя российских спецслужб. Шарман, сюперб, а-а?!.. га-а-а!.. знай наших!..

Эмиль растолкал Митю, хулигански подмигнул ему. Судя по всему, сраженье с нижегородским младореформатором, пролезшим без мыла в мощнейшший энергетический концерн, увенчалось успехом. Он весь дышал, брызгал, лучился успехом, счастливым исходом битвы. Да не битва там была, а бойня. И Эмиль напоминал мясника, наломавшегося над тушей на рыночном распиле.

Митя зевнул, потянулся, привстал. Ночь с Лорой приснилась ему. Разумеется, приснилась. Не будет же он рассказывать свои бредовые сны милому папочке.

Эмиль, выкуривая утреннюю сигарету, выпивая утреннюю чашку кофе, уже видел, рассматривал, осязал картину. «А она на меди?.. А это правда Тенирс?..» – переспрашивал он, как дитя. Когда он сказал Мите, сколько за нее можно будет выручить на Филипсе, Митя чуть не схватился за сердце. Дурак. Какой же он дурак. Надо было самому ехать в Париж, вести ее под мышкой, любой контрабандой. Да куда ж ему, идиоту, дилетанту! Рубикон перейден. Его Тенирсом занимается сам Дьяконов. Чего ж простому дворнику еще желать.