Изгнанник из Спарты

Он сбросил плащ. Аккуратно положил связку дротиков к своим ногам. Взял один из них. Он ему не понравился. Древко было чуть искривлено, так незначительно, что другой бы и не заметил этого. Кроме того, он был слишком тяжел. А он знал, что имеет право только на один бросок. И его прицел должен быть безукоризнен.

Он выбрал еще один, затем еще. Третий, наконец, его вполне устроил. Он почти не оттягивал руку. Он стоял и ждал, и пот выступил у него на лбу, хотя жара уже спала. Часовые, оба всадники наиболее крайних олигархических убеждений, беззаботно переговаривались друг с другом. Затем один из них обернулся, и Аристон метнул дротик.

Смертоносное послание в мгновение ока преодолело пространство, разделявшее их, почти невидимое в своем стремительном полете; его стальной наконечник синей молнией рассек притихший воздух. Аристон услыхал звук глухого, тяжелого удара; дротик вонзился точно туда, куда он его направил - в самое основание горла всадника, как раз

над верхним краем нагрудника. На мгновение воин застыл на месте; выражение удивления на его лице при других обстоятельствах могло бы показаться комичным; древко дротика, похожее на длинный жезл, торчало у него из горла. Затем, очень медленно, он осел на землю.

Его товарищ закричал высоким, по-женски пронзительным голосом. По его звуку Аристон догадался, что эти двое наверняка были любовниками. Впрочем, этот первый вопль оказался и последним, ибо Аристон был уже перед ним.

Гоплит дрался с яростью отчаяния, но он был слишком ошеломлен этим внезапным нападением, чтобы оказать сколько-нибудь серьезное сопротивление. Аристон с силой ударил своим щитом по щиту молодого всадника, заставив его отступить на полрода, и тут же до кости рассек его бедро прямо под наголенником. От боли и неожиданности гоплит на долю секунды утратил бдительность;

Этого было вполне достаточно. Одним боковым ударом меча Аристон практически снес ему голову.

После этого он нагнулся, поднял с земли прутик, окунул его в кровь своих поверженных врагов и нарисовал на их лбах крохотное изображение льва. Он понимал, что этот его поступок отдает излишней мелодраматичностью, даже ребячеством, но он хотел, чтобы Критий знал, кто нанес ему

этот дерзкий удар.

Затем он вошел в дом и обнаружил Клеотеру и ее детей

у гроба Автолика; они тихо молились. Он застыл на месте, у него перехватило дыхание. Когда он впервые увидел Клео, сразу после того, как Данай отплыл в Сиракузы с той злополучной экспедицией, ей было не более четырнадцати лет. Теперь, спустя одиннадцать лет, ей было только двадцать пять и она находилась в самом начале расцвета женственности, сохраняя всю свою ослепительную красоту.

Нет. Ее красота была не просто ослепительна - она была божественна. За все эти годы перенесенные ею страдания, а затем тихая, спокойная жизнь с Автоликом, принесшая ее душе относительный мир и удовлетворенность, пусть даже и ничего более, превратили ее яркую северную красоту в нечто эфирное, почти неземное. Он даже подумал, не уничтожит ли в нем тот восторг, то благоговение, которое

он теперь испытывал, всякое нормальное влечение к ней как к женщине.

Но у него не было времени на все эти размышления. Он не мог даже предоставить ей, его сыну - каким он стал красивым!
– и ее дочери возможность закончить свои молитвы. Ему страшно не хотелось прерывать эту возвышенно благочестивую сцену, но у него не было другого выхода.

– Клео, - выдохнул он.

Она обернулась, не вставая с колен. Он протянул руку и поднял ее на ноги. Ее лицо было белее снега. Слезы на щеках сверкали, как жемчуг, при свете лампады.

– Аристон!
– прошептала она.
– Ты должен немедленно уходить! Ведь ты был с ним, когда… Они наверняка уже охотятся за тобой!

– Разумеется, - сказал он.
– Но схватить меня им будет не так-то легко. Я пришел за тобой и за детьми, Клео. Не нужно долгих сборов; у нас нет времени.

Но она решительно покачала головой.

– Я не могу оставить его непогребенным. Аристон, - сказала она.
– Я и сын, которого ты ему подарил, мы должны помочь его тени обрести покой! Беги, любовь моя. Не беспокойся за нас. Нам никто не причинит вреда, ибо даже Собрание Тридцати не посмеет надругаться над вдовами тех, кого они убили. Так уходи, Аристон, молю тебя. Ты можешь спасти мою жизнь только одним способом - спасая свою…

Она быстро шагнула вперед, поднялась на цыпочки и прижалась своими губами к его губам.

– Мама!
– воскликнул мальчик голосом, дрожащим от негодования.

– Я имею полное право целовать твоего отца, Аристид, - возразила Клео.
– Ибо ты прекрасно знаешь, что наш бедный, милый Автолик не был твоим отцом; я никогда не лгала тебе. А теперь поцелуй и ты его - того, кого разлучила с нами судьба, а не его воля.

Аристид с видимой неохотой встал и подошел к Аристону. Аристон прижал его к своей груди и заплакал.

– А теперь ты, фрина, - прошептала Клеотера.

– Фрина! О боги, Клео!

– Орхомен рассказал мне историю твоей жизни, Ари-

стон. Разве я могла найти для нее лучшее имя? Я лишила ее счастья быть твоей дочерью, поэтому я хотела связать ее с тобой как только могла.

Молча, лишившись дара речи в эту минуту, Аристон заключил прелестную маленькую нимфу в свои объятия.

– Мне очень жаль, мой господин Аристон, что ты не мой отец, - проговорила Фрина.
– Я любила своего отца. Но теперь, когда его больше нет, когда они убили… О бессмертные боги! Как вы могли это допустить? Я… я…

– Ты моя, - заявил Аристон.
– Ты моя навсегда, Фрина. Клео, клянусь всеми богами, он поймет! Пойдем со мной, бери детей!

– Нет, Аристон. Я слишком многим ему обязана, и я должна вознаградить его за бесконечное терпение, с которым он переносил отсутствие той любви, что я не могла ему дать, ибо вся она принадлежала и принадлежит тебе. Кроме того, есть еще и Хрис, которой я и так причинила слишком много зла. Иди же! Уходи, пока я еще могу это вынести! Не обременяй себя нами, ибо мы стали бы лишь обузой, которая могла бы тебя погубить. Умоляю тебя, уходи!

И поскольку она была права, поскольку это был его единственный шанс, поскольку, только оставшись в живых, он мог вернуть…

Что? Именем всех этих глумливых, безжалостных чудовищ, восседающих на высоком Олимпе, что?

И тогда он повернулся и бросился прочь.

Но едва он выбежал на улицу, как услыхал повсюду

раздававшиеся крики:

– К Булевтерию! К Дому заседаний! Критий обвиняет Ферамена! Он требует смерти “Котурна”!

Аристон остановился. Искра вспыхнула в его глазах. Она становилась все ярче и ярче и наконец запылала, как лесной пожар.

“Мне нет никакого дела до “Котурна”,- думал он.
– Пусть Критий заставит его осушить чашу с ядом за здоровье полиса! Но что будет потом? А что, если в этот бесценный момент кто-нибудь вонзит клинок в сердце самого Крития? А что такое Тридцать без Крития? Ничто, или даже меньше. Когда он будет лежать в луже собственной крови, демос восстанет и разорвет их на куски, это так же верно, как то,