Изгнанник

Правда, с годами ее деятельность стала гораздо ограниченнее. Теперь она была чересчур уже стара, и ее заменяли более молодыми и подвижными «привилегированными» особами. Но она не смущалась этим, так как успела скопить себе маленький запасец на старость. Она ничуть не обижалась, и хотя ее покидали, но она не покидала дома своих прежних пациентов и время от времени навещала их не в качестве официального лица, а как старый друг. Ее принимали, с ней не церемонились, не стеснялись, иногда ее просто не замечали.

Она зачастую приходила с черного хода в какой-нибудь большой богатый дом, тихонько, но спокойно и уверенно пробиралась в излюбленную, привычную для нее комнату, и если не встречала никого из домашних, то просила лакея или горничную доложить барыне, что вот, мол, пришла Анна Алексеевна.

— Да барыни нет дома, — говорили ей.

— Кто же дома у вас нынче?

— Барышня вот никак дома, только они, видно, заняты.

— И прекрасно, пусть барышня занимается… а я посижу, подожду, может, кто и подъедет…

И усаживалась Анна Алексеевна самым скромным образом где-нибудь в уголку, складывала на груди руки и застывала, в виде какого-то мифического существа, на полчаса, на час, а то хоть и на два.

Если в доме были дети — они непременно заглядывали в комнату, шушукались, изображая на своих лицах смесь любопытства, отвращения и страха — и исчезали. Анна Алексеевна их к себе не подзывала и не старалась вступать с ними в разговор. Она очень хорошо знала, что неблагодарные дети, с которыми она так искусно ладила и управлялась в первые дни их существования, вырастая, начинают ее бояться.

«Ну и Бог с ними, — думала она, — уж коли Господь такой рожей наказал, так тут ничего не поделаешь!.. А что же деточек смущать, если они за бабу-ягу меня принимают… Вырастут — поумнеют… Христос с ними!..»

Анна Алексеевна старалась даже не глядеть на них, будто боялась, что сглазит.

Наконец появлялась барышня.

— Ах, Анна Алексеевна, это вы здесь? А мамаши дома нет… Здравствуйте…

Барышня подавляла в себе некоторую невольную брезгливость к безобразной старухе и протягивала ей руку.

Анна Алексеевна медленно поднималась из своего уголка.

— Знаю-с, — говорила она, — что маменьки дома нет… вот и поджидаю, а вы, милая барышня, меня не стесняйтесь… В добром ли здоровьи все у вас?..

— Благодарю вас, Анна Алексеевна, все здоровы… Дядя Миша из Петербурга приехал… В четверг у нас бал будет…

Барышня, по привычке, объявляла все семейные новости, а Анна Алексеевна ее внимательно слушала и приговаривала:

— Так-с… так-с…

Сообщив новости, барышня забывала о присутствии Анны Алексеевны, уходила, приходила, а то, если ей бывало скучно, в свою очередь начинала расспрашивать Анну Алексеевну, что делается на свете.

Старуха удовлетворяла ее любопытство насколько считала это пригодным.

Наконец возвращалась барыня.

— А, это вы, Анна Алексеевна! Очень рада вас видеть… давно не заглядывали.

— Давненько, матушка, это точно, что давненько — вот и соскучилась… и думаю, дай зайду, погляжу, что там делается, а вас и дома нет… я вот тут и поджидала.

— Хорошо сделали, пойдемте ко мне… да оставайтесь у нас обедать.

— Покорно благодарю, матушка, покорно благодарю…

Анна Алексеевна располагалась как дома и после обеда возвращалась к себе, в свои маленькие и чистенькие две комнаты, где на каждом окошке стояло по две клетки с канарейками, убеждаясь, что ее запас сведений о делах житейских значительно прибавился. Она узнала всю подноготную — выдала мало, а получила много.

«Ишь ведь люди-то дурят! — думала она. — Посмотреть со стороны — тишь да гладь да Божья благодать, а копнешь… фу ты, пропасть — сору-то, сору-то сколько!..»

«Зайти разве к Капитолине Ивановне?» — спохватывалась она и повертывала к старому другу.

Капитолина Ивановна встречала ее, по вечернему времени, в столовой за самоваром.

— А вот и ты, мать моя, пожаловала! — говорила она. — Откуда?

— От Патрикеевых! — протягивала Анна Алексеевна, усаживаясь против хозяйки. — Весь день, почитай, там просидела… обедала…

— Ну, что там у них? Рассказывай! С чем чай пить будем, с медком, что ли? Вот свежий сотовый или варенья не хочешь ли какого?

— С медком, матушка, — варенье я нынче что-то совсем разлюбила… не тянет меня к нему… Дела, дела у Патрикеевых… я вам скажу…

— А что такое?

— Михаила Петровича-то знаете, братец ейный, в Петербурге служит… в камергерском чине?

— Ну как не знать, еще мальчишкой знала… шалберник!..

— Приехал… с женой разводится…

— Что ты, мать моя, полно!..

Капитолина Ивановна несколько оживлялась и, видимо, начинала интересоваться.

— Как разводится? Ведь они всего три года женаты, и она в прошлом году приезжала, видела я ее — такая тихоня… красивая бабенка, и все родные говорили, что с мужем друг на друга не надышутся.

— Так-с, так-с… ну вот и поди ж ты! То было в прошлом году, а в нынешнем дружка себе завела… Такая история… срам!..

Она подробно передавала историю…

— Кто ж это тебе, сама Патрикеева сказала?

— Сама… сама… Да что еще это… вот Митенька Патрикеевский жениться надумал…

— Ишь вздор! Ведь мальчишке всего года двадцать два…

— То-то и есть…

— Да на ком? Кто же за него, за такого мальчишку, пойдет?!

— Нашлась таковская… вдовица молодая, Надежда Сергеевна Невольская…

— Ах, негодница! — восклицает Капитолина Ивановна. — Ведь она совсем разгульная!.. Ведь уж это я знаю, какие шашни за ней водятся!.. Чего же родители-то смотрят? Неужто так и дают мальчишку на погибель?..

— Старики в горе… сама-то мне рассказывает — плачет… Характер у Митеньки бедовый, на стену лезет… Такая у них кутерьма, что и сказать невозможно.

После двух часов беседы весь запас приобретенных Анной Алексеевной сведений передан Капитолине Ивановне, все решено, выяснено, всему подведены итоги и даны заключения.

Наступает некоторое молчание. Обе старухи сидят друг перед другом, выпивая чуть ли не двенадцатую чашку чаю с медком. Их раскрасневшиеся старые лица серьезны, и они имеют вид важных государственных людей, только что разобравшихся в сложном и запутанном деле.

— Ну, а еще что у тебя новенького, мать моя? — прерывает, наконец, молчание Капитолина Ивановна.