Изгои. Роман о беглых олигархах

– Каким еще делом?

– Во-первых, привести себя в порядок. Ты выглядишь как трехрублевая проститутка с Казанского вокзала.

Она промолчала. «Пусть… лишь бы не бил». Феликс внимательно следил за ее реакцией, и, похоже, результат ему понравился. Во всяком случае, он позволил себя обмануть.

– Во-вторых, после процесса восстановления я верну тебе все прежние твои утехи, кроме того массажиста. Он сказал, что ты для него слишком хороша, и куда-то исчез.

– Мне наплевать на это, Феликс. Я же говорила, что…

– А мне плевать на то, что ты говорила. У тебя есть выбор – или работаешь на меня и продолжаешь жить привычной тебе жизнью, или катишься к чертовой матери, но в этом случае я прошу тебя учесть, что у меня скверный характер. Я иногда сам от себя прихожу в шоковое состояние. Одно могу сказать, если ты выберешь второй вариант… Иногда люди пропадают бесследно, совсем как твой любимый массажист.

– Я согласна.

– На что?

– Разумеется, на первый вариант, но позволь мне поставить одно маленькое, но существенное условие.

– Ну, попробуй.

– Ты больше никогда меня не ударишь.

Феликс размахнулся, и Вика, зажмурив глаза, закричала от ужаса. Он отдернул руку и рассмеялся издевательским смехом опереточного злодея:

– Условия мне ставить не надо. Я хозяин, ты на меня работаешь. Работаешь хорошо – и у тебя все хорошо, плохо – не обессудь. Я дам тебе один совет: забудь о том, что было в прошлом. Перестань надеяться, и станет тебе легко, как бабочке с английской лужайки. О том, что нужно делать, я расскажу, а сейчас мне надо еще кое-что. Я ни разу не имел дел с проституткой с Казанского вокзала, так что дай мне шанс, милая…

* * *

Россия пережила множество исходов своих детей из недр своих. Разумеется, все они, эти исходы, происходили не от хорошей жизни, и если не считать людей, которые, словно перекати-поле, не могут зацепиться за одно место, пустить на нем корни – такие существуют всегда, так вот, если не брать их во внимание, то эмиграция – это эпидемия, которая поражает сразу огромное количество людей и заставляет их бежать черт знает куда в поисках черт знает чего, что они робко и с надеждой называют «новой жизнью».

Скорбные пароходы Крым – Константинополь времен Гражданской, интернированное во время войны Гитлера со Сталиным гражданское население, еврейский журавлиный клин семидесятых годов двадцатого века, о котором какой-то пересмешник написал «а ты, улетающий вдаль Соломон», – все это не от хорошей жизни. Пароходы оттого, что большевики с дубьем наседали: не успеешь удрать, придет торжествующий хам и сровняет с землей твое достоинство. Бегство перемещенных оттого, что некуда было возвращаться: все равно из немецкого прямая дорога была лишь в плен советский, за Полярный круг. «Улетающий Соломон» оттого, что разрешили. Потому что понимало большевистское кремлевское старичье – еврей, покуда ему демократию не предоставишь, вечно будет в оппозиции. Так что в двадцатом веке было из России три исхода, и на этом историю скорбной, вынужденной, зачастую нищей эмиграции можно считать по-настоящему прошлой историей. Эмиграция двадцать первого века иная. Она – сознательная, комфортная, сытая, респектабельная и очень, очень, очень материально обеспеченная. И если в Нью-Йорке на проклятом всеми богами Брайтоне до сих пор полно брюзгливых, доживающих свой век лузеров волны семидесятых, а во Франции русская колония давно переселилась на пресловутое кладбище Святой Женевьевы из Буа (а потомки колонистов если и говорят по-русски, то при этом апокалиптически грассируют), то в Лондоне – этом центре современной респектабельной эмиграции – вы не найдете ни лузеров, ни грассирующих потомков, никого, с кем в принципе ассоциировалось когда-то понятие «невозвращенец». Высшее общество живет в собственных особняках, выкупленных у осколков английской чопорной аристократии, не устоявшей перед безграничной русской финансовой возможностью. Эмигранты попроще селятся в пригородах, боятся потерять работу, сни-мают квартирки за двести фунтов в неделю и ездят на работу в электричках. Для этих жизненный уклад не изменился, лишь электричка стала комфортней. Наемные рабы бежали из России в поисках лучшей доли, счастья, но так и не поняли, что счастье не в том, что живешь на Острове и продолжаешь продавать себя, а в том, что есть свобода. А вот свободы у этих прилондонских русских как не было, так и нет. «Хау ду ю ду? Ай…м файн», – и обязательно немного испуганная улыбочка, вечная бутылка водки в холодильнике, купленном в сетевом магазине «Теско», и обязательно эпизод с неожиданным выхватыванием этой бутылки из этого холодильника. И прямо из горлышка. Три-четыре хороших глотка. И наутро касса «Аэрофлота». Билет до Москвы или Питера. «Мама, я вернулся». Все.

Здесь нет ни малейшего подобия жалкого, смешного Брайтона, никакой «маленькой Италии» или «Чайна-тауна» на русский манер, и, что самое важно-характерное, отсутствует определяющее эмигрантскую классическую неустроенность в стиле подштанников женераля Черноты поведение женщин. Женщины-эмигрантки начала двадцатого века, заламывая руки, бежали от ужаса через фронты Гражданской к своим очаровательным и благородным борцам с мужицким хамством и красными тряпками. Женщины тряслись по разбитым дорогам, которые вели в разрушенные, глядящие пустыми окнами города, жили в отвратительных грязных «номерах». В кабацком угаре слезливые романсы про ямщика, которому некуда больше спешить, заглушались револьверными выстрелами и хрустальной октавой бутылок, разбивающих головы. Вчера еще милые, обожаемые, галантные рыцари-мужчины во время штурма эшелонов выбрасывали женщин из вагонов, и в льдистых глазах насильников и убийц не было приюта для любви милой, оторванной от Родины тургеневской женщине. Хождение по мукам: снова и снова – бесконечные перегоны, вагонные теплушки, тифозные бараки, черт знает кто на постели лежит рядом и платит едой и полубутылкой вина; выпить и забыть обо всем хоть на час, и так – все ниже, на самое дно человеческое.

Новые эмигранты и эмигрантки из России – люди самодостаточные, уверенные в себе, несмотря на то что у многих на старой Родине остались кое-какие неулаженные юридические вопросы преимущественно уголовного характера. Они предпочитают жить обособленно, но периодически любопытство берет верх, и они общаются, передают последние сплетни, обсуждают личную жизнь, разумеется, не свою, – их личную жизнь обсудят друг с другом их знакомые. И вот так, незамысловато и традиционно все в обществе новой российской эмиграции знают всё и обо всех.

Кто с кем развелся, кто с кем сошелся. Кто что купил, кто что продал, чтобы купить что-нибудь побольше: дом, суденышко для морских прогулок, гольф-клуб и все, на что хватает фантазии. И главное – кто сколько стоит. Это обсуждают в первую очередь, и для Феликса эти слухи никогда не были лишь слухами. Он всегда относился к ним как к ценнейшей информации. Феликс вел подробнейшее досье на каждого эмигранта-соотечественника и, зная больше даже самых отъявленных сплетников, держал тем не менее язык за зубами. Он знал все и обо всех, а о нем никто толком ничего. В этом обществе он был, что называется, «в авторитете», считался патриархом, с ним искали дружбы, к нему обращались за советом, с ним делились своими и чужими тайнами, не ведая, что доверяют самое сокровенное притаившемуся в засаде зверю.

* * *

«Близнецы-братья» из секс-шоу приглянулись Феликсу в одном из ночных клубов Амстердама. Сюда, в европейский вольный город, они перебрались из ставшего тесным Владивостока, а так как кроме кружения вокруг шеста, демонстрации гениталий и имитации полового акта (содержание их стандартного «номера») больше они ничего не умели, то занялись в Амстердаме тем же самым. Феликс не был извращенцем, он просто почувствовал животную энергию, исходящую от этих рослых, зеркально одинаковых «детей Божиих», как со смехом он обратился к ним, пригласив в отдельную кабинку.

– На сцене вы орали матом по-русски, всегда забавно встретить соотечественников, особенно занятых в таком интересном амплуа, – он испытующе посмотрел на обоих: – Не надоело?

– Еще как, – в унисон ответили близнецы.

– Тогда поехали со мной, – предложил Феликс, – у меня не надо будет отплясывать перед слюнявой кучей мастурбирующих ублюдков.

– А перед кем тогда? – тембр голоса Сергея был немного ниже, чем у сестры. Только так их и различали, по голосам. Во всяком случае, когда на них была одежда.

– А ни перед кем, – Феликс жестом пригласил их за стол, налил виски себе и близнецам. – Наоборот, появится возможность отомстить. Вы ведь мечтаете об этом, ребятки. Мечтаете отомстить всем, кто пялится на вас. Мечтаете отомстить жизни за то, что для других все, а для вас только грязная сцена или чужая, уделанная понятно чем кровать. Мечтаете отомстить тем, кто имеет на вас право лишь потому, что он заплатил. И не говорите, что я не прав. Мой анализ всегда на клеточном уровне, точнее не бывает.