Изгои. Роман о беглых олигархах

* * *

Откуда я знаю весь этот эмигрантский «бомонд», объяснить, видимо, все же придется, хоть, как говорится, в этом и нет Гамлета. Моя биография поучительна, и оттого никому не интересна. Также неинтересна она еще и потому, что это история человека, которого, и при том очень банально, сгубила алчность. Оля всегда называла ее «деловой хваткой», и теперь, когда она так страшно ушла, я лишился возможности спросить у жены, не передумала ли она. Теперь я понимаю, что за наши с ней семейные грехи мы начали платить сразу тем, что меж нами очень быстро закончилось счастье. Под одной крышей, в одной постели, в одном мире жили два целенаправленно не любящих друг друга человека. Она притворялась, что все еще хорошо, я уважительно молчал, и в сумме этот совместный вымученный эрзац любви был тем самым чехлом, под которым обычно незаметно несовершенство того, что им накрыто.

Поначалу нам было некогда, а потом, уже почти не любя друг друга, мы все еще хотели детей. Странно? Ничего тут странного. Просто оба втайне надеялись, что появление ребенка сможет мгновенно собрать без пяти минут распыленное чувство. Я возил ее по больницам, в которых маститые профессора вначале решительно брались помочь, а затем так же решительно разводили руками: «Абсолют нон посибилис» – или как-то так, впрочем, я не знаю латыни. В такие места я возил ее сам, не хотели никого посвящать в проблему. Помню, как мы приехали в какую-то лечебницу в Грохольский переулок. Там негде было остановиться, я свернул в ближайший двор и чуть было не раздавил дворнягу.

– Какие жирные шавки, – резиновым, однонотным голосом произнесла Оля, – разлеглись под колесами и греются. Хорошо им.

– Шавкам в Москве вообще хорошо. У них тут много жратвы и никто не трогает. Москва к шавкам благосклонна, вот они и плодятся.

– От того, что я не шавка, как-то не легче, – так же резиново, натянуто произнесла Оля, и я увидел, что она борется с неимоверно сильным желанием разреветься. – Знаешь что, пустое все это. Поехали отсюда. Не надо никаких больниц. Пусть шавки рожают, раз им больше повезло, – и она требовательно уставилась на меня. Возражать ей было бесполезно, и я понял, что между нами совсем ничего не осталось. Вся пыль развеяна, даже пустякового количества нельзя намазать на палец, проведя им по крышке шкафа в прихожей.

И с тех пор я сорвался. Раньше, когда возможность появления маленького родного существа жила вместе со мной, я сдерживался и осторожничал, а после тех шавок я обиделся на мир и сам превратился в шавку, алчущую жратвы. У Оли намечался первый по-настоящему серьезный финансовый проект, нужны были деньги, и не просто большие – огромные. Я махнул рукой на совесть, и понеслось: невозвратные кредиты, фальшивые авизо, подкуп мальчуганов из Министерства финансов. Единственное, чего я себе не позволял, – это убивать из-за денег. Сожгли дом одной несговорчивой тетки, взорвали несколько автомобилей, но в отсутствие владельцев. На людей эти предупреждения, или, как говорила Оля, «знаки препинания», действовали так, что не возникало необходимости переступать последнюю черту. Вот когда-то тогда я и познакомился с Феликсом. Мы его кинули. И он приехал разбираться. Один. Я продержал его в приемной минут сорок, секретарша Аня готовила ему кофе и бутерброды, Феликс ел с видом оскорбленного достоинства. Наконец я его впустил, и он сразу сел, принялся бубнить что-то себе под нос, но я его перебил:

– Я вам сесть не предлагал, а вы сели.

Он непонимающе уставился на меня, затем мгновенно покраснел и вскочил так, как будто в зад ему впилась стальная иголка:

– Ну, знаете, вы границы-то не переходите! Сейчас время не то!

– Садитесь.

Он сел. Я закурил и стал молчать. Он начал говорить, но с относительно спокойного тона почти сразу сорвался на отрывистый лай. Кричал, угрожал, называл меня «сукой» и еще по-всякому. Я молчал. Тогда он начал приударять ладонями по столу в такт своему лаю и сделался похожим на барабанщика. Я молчал. Он выдохся и охрип, и тогда я спросил:

– Все?

На новый виток его не хватило, и он лишь молча кивнул – «все».

– А раз все, то я скажу. Органы, они не только карают, они еще и воспитывают. Ты даже не хочешь узнать, куда пошли твои деньги, а напрасно.

– На строительство детского дома, я полагаю, – саркастически парировал Феликс.

– Ну, как-то так. Во всяком случае, от тебя не убыло и ты все еще находишься на свободе.

– Ты мне ни хера не сделаешь, – он опять застучал по столу, словно заяц по барабану, – а бабки верни.

– Нет, – я покачал головой, – не верну. И ты напрасно считаешь, что я тебе ничего не сделаю. Я тобою задницу вытру.

Потом в кабинет вломились коллеги, привлеченные воплями секретарши, в свою очередь привлеченной воплями Феликса и звоном выпавших из стеклянного шкафа фарфоровых и оловянных кубков, подаренных мне в разное время за разные спортивные достижения. Например, стрельбу по летающим пластмассовым тарелкам на стрельбище «Динамо» и победу в соревновании водных лыжников. Ворвавшимся привиделась картина частичного разгрома моей казенной обители. В частности, шкаф для кубков был опрокинут и лежал на боку. Стол валялся вниз крышкой, а пол был усыпан бумажными и коленкоровыми обрывками документов различного характера. В углу у батареи сцепились двое, и нас долго не могли растащить. Я могу поклясться, что слышал, как кто-то (в шутку, наверное) предлагал разлить нас кипятком из секретарского чайника.

Суть дела же была проста, как день и ночь: Феликс торговал нерастаможенной мебелью, а я наложил на очередную пересекшую границу под видом опилок партию запрет. Все было конфисковано, а затем за божеские деньги распродано по разным мебельным базам. Половину выручки я присвоил, половину заслал наверх, и Феликс пришел ко мне «обсудить». Вылилось для него это обсуждение в трое суток административного ареста. За то время, пока он сидел, дело его чуть не погибло. В офисах прошло несколько обысков, компьютеры грузили прямо в бортовые грузовики, на счета был наложен арест, короче – тихий ужас. После трех суток в изоляторе временного содержания, в одной камере с вонючими отъявленными негодяями, он вновь предстал передо мной. Я накормил его бутербродами и напоил кофе. Он заплакал. Я предложил ему полюбовно отписать половину мебельного бизнеса. Он успокоился. Для него эта мебель была пустяком, но выводы Феликс сделал безошибочные: никто теперь не оставит его в покое, выдоят до костей. Тогда он начал выводить активы, о чем я узнал довольно скоро и теперь уже по своей инициативе вызвал его.

– Готовишься сделать ноги?

– А что ты предлагаешь? С вами бороться бесполезно, себе дороже. Поеду туда, где погоны не лезут в бизнес, Паша. В цивилизованную страну поеду.

Я достал сигарету, прикурил и долго смотрел на Феликса сквозь табачный дым. Очертания его физиономии расплывались, и постепенно мне стало казаться, что он как-то совершенно по-клоунски кривляется. В допросе необходимо выдержать паузу, она порой дороже любых, даже самых сильных слов.

– Оно конечно, – начал я, слегка покашливая, – заграница это панацея, для тебя особенно. Но вот в чем вопрос: с чем туда ехать, в эту заграницу?

– То есть? – он подался вперед.

– То и есть. Я ведь знаю, что ты распродажу устроил. Недвижимость распродаешь, сдаешь в долгосрочную аренду, заводы свои на аукцион через каких-то мартышек выставил, да все я про тебя знаю. Могу по минутам рассказать твою последнюю неделю, веришь? Могу тебе палок в колеса напихать. Да чего тут говорить, ты все понимаешь.

– Понимаю. Сколько ты хочешь?

– Ничего я не хочу. Уезжай себе на здоровье. У меня просьба скорее не материального, а гуманитарного характера.

– А именно? – удивился Феликс.

– Жизнь заковыристая штука, – начал я немного издалека, – кто знает, что может произойти? Сегодня я тебя вызвал. Ты, при всех своих миллионах, вынужден сидеть в этом дрянном кабинетишке и терпеть мои издевательства, а завтра все перевернется с ног на голову. Я тебе больше скажу – должно перевернуться. Я кто? Да никто. Мудак и беспредельщик в погонах. Ты предприниматель, светлая голова – это ты так думаешь. На самом деле ты ворюга, но это мое частно-народное мнение, уж извини. Так что я предлагаю нам помириться. Меня тоже можно понять – я человек подневольный. Прижать тебя было не исключительно моей инициативой. А сейчас я могу помочь. Сделать так, чтобы ты уехал спокойно, ничего по дороге не растеряв.