Изгои. Роман о беглых олигархах
Шрифт:
В больницу примчались прекрасные ингушки и в волнении заламывали руки. Им было отчего волноваться: дядя завещал каждой по миллиарду.
Хромой Микаэл умер на операционном столе, когда часы Большого Бена пробили три пополудни. С последним ударом его душа полетела к тамбуру, где ждали ее четверо бесов, похожих друг на друга как две капли воды. Трое гримасничали, один был деловит и немногословен. Он говорил еще тогда, когда рождался этот мир. Он устал говорить.
Улыбка чеширского кота
Ненавижу кладбища, что, в общем, объяснимо. Негоже это нормальному человеку – испытывать к такому месту что-то сродни симпатии. Хотя некоторых, говорят, тянет. Видимо, тех, кто совершенно не знает, что такое смерть. Никогда не видел ее, кроме как в кино. Или в больнице. Мне же пришлось хоронить множество разных людей, и всякий раз, вне зависимости от того, кто именно уходил в последний путь, это был хороший и достойный человек.
Здесь, в Лондоне, у нее был друг. Один шотландец благородной крови по имени Джон Кэмпбелл. Шотландцу было за шестьдесят, был он крепок, словно черные горы Форт-Вильям, и придерживался старомодных взглядов на отношения мужчины и женщины. Олю он любил платонически, а она держалась подле него. Шотландец ввел ее в общество, закрытое для любого эмигранта. Высший истеблишмент Глазго и Данди, сливки Думбартона и Эдинбурга. Мир, закрытый почти для всех и жалко пародируемый светскими сходками нуворишей дворовой породы. Европейская аристократия, ведущая свой род от дворян Валуа и Ланкастеров, Макалистеров, Мальборо и Макартуров. От черных венецианских гвельфов. От прусских баронов. Вот с кем была знакома моя бывшая жена благодаря своему престарелому другу – потомку великого клана Кэмпбеллов, основавших в замшелые времена город, который так с тех пор и называется – Кэмпбелл-Таун. Деньги этого по-настоящему высшего общества, намоленные его поколениями, формировали финансовую систему мира, образовывали основу самого понятия элиты и делали человека, попавшего в этот круг, вхожим в любые двери. Оля, сама того не зная, угодила к Феликсу под колпак именно по причине своего увлечения аристократическими вечеринками. Даже приблизиться к этой сияющей вершине Феликс никогда бы не смог, но жаждал заполучить надежного информатора в среде настоящей элиты. Он встретился с Олей, сделал ей предложение, она со смехом послала его ко всем чертям. Сытая женская беззаботность: она чувствовала себя в абсолютной безопасности среди сияния бриллиантов высшего общества. Пусть бриллианты эти и покоились на дряблых шеях, оттягивали мочки ушей, слышащих с каждым годом все хуже. Загорелый аристократ казался бессмертным, как сама Европа, пережившая все шторма этого мира. То, что случилось после, привело Ольгу сюда, на Вест-Норвудское кладбище. Воистину сэр Кэмпбелл сделал для нее все что мог, похоронив ее в своей фамильной усыпальнице. Моя жена нашла свой покой под куполом склепа – маленькой копии романского храма с портиком и колоннами. Вход в склеп охранял грустный ангел с зеленым лицом. Он сложил руки на груди и смотрел вдаль. Я постоял немного возле склепа, где обрел свой последний кров дорогой мой человек. Та, с которой у нас ничего не вышло. Женщина, предавшая, но любимая, перед страшной смертью которой все прочее померкло. И, несмотря на то что все точки между нами были давно проставлены, у меня все же осталось кое-что для нее. Последнее слово. Этакая вербальная, нигде не начертанная эпитафия, возникший ниоткуда, сам по себе, белый стих:
Когда-нибудь потом, далеко отсюда, там, где ничего нет – только бесконечность и рай, мы с тобой, сидя на облаке, с каким же кайфом вспомним все любови, увлечения, страдания. Да! Да… Вот только скуку себе не простим, и трусость – за все, что не сбылось.
Я поднял воротник куртки и побрел к выходу. Не люблю я кладбища все-таки.
– Паша, прости, что я спрашиваю. Ты любил ее?
Вопрос попал в меня метров с десяти. Небольшое расстояние, если мерить с помощью пистолетного выстрела. Вика шла за мной, не решаясь приблизиться. Она привела меня сюда, обо всем рассказала и, сдается мне, слышала, о чем я беседовал с зеленолицым ангелом.
– Почему ты спрашиваешь? – Я повернулся, она несмело подошла и остановилась в полуметре.
– А ты разве не понимаешь? – Она улыбнулась. – Мне не безразличен твой ответ. Хочу знать, насколько ты…
– Круглый дурак?
– Да нет, я не это хотела сказать. Насколько ты, ну… великодушен, что ли? Мне это совсем не безразлично, понимаешь? Сможешь ли ты простить меня? Ведь это я…
– Вика, заткнись, – я спохватился, видя, как она побледнела, и губы ее обиженно задрожали. Так не сыграешь.
Подошел, сгреб ее в охапку, поцеловал в лоб, в эти дрожащие губы.
– Ну, прости меня. Я вовсе не хотел сказать, что с такими, как ты, можно поступать так, как мышеловка поступает с мышкой. Безнаказанно ломать хребет за кусок сыра.
Она подняла абсолютно сухие глаза, и я увидел в них борьбу с желанием двинуть мне между ног:
– С какими «такими»? Ты что, даже не считаешь меня человеком? По-твоему, я кто? Что ты вообще обо мне знаешь?!
Она хотела вырваться, я не позволил. Что нам оставалось? Я целовал ее и бормотал, что порой бываю груб,
неадекватен и говорю не то, что думаю, из одного лишь любопытства – проверить реакцию собеседника. Она не верила, почти поверила, сделала вид, что совсем поверила.– Я умею читать по губам, – неожиданно сказала Вика, – я поймала окончание, когда ты так замечательно сказал о трусости. «За все, что не сбылось»… Какая горькая правда. Ведь так и будет! Мы не можем решиться на что-то всю жизнь, в нас живет эта неуверенность. В том, что мы не можем себе позволить то или другое, добровольно лишаем себя почти всего, что действительно во благо. Оставляем от хорошего крохи, о которых затем вспоминаем, называя эти пустяки «лучшими, главными моментами жизни». Все усложняем, подготавливая что-то вроде твоего откровения сейчас. Считаем, что нам уже поздно даже мечтать о многом…
Она права. Ах, как же она права! Если и впрямь бес может поселиться и овладеть человеком, то имя бесу – Отрицание. Отрицаем свои возможности, всю жизнь давая себе обещание начать с понедельника новую жизнь. И вот в один из понедельников, ранним летним утром кто-то из нас просыпается с ощущением, что вот он, тот самый день, который принесет осуществление желания обновления. Кто-то пружинисто вскакивает с кровати, ноги сами собой оказываются обутыми в кроссовки, пылившиеся без дела лет двадцать. Он бежит через поле, поднимаясь на возвышенность, и несется с нее, раскинув руки в неистовстве внезапно вспыхнувшей любви к человечеству. На пути его встречается озеро. Выскользнув из жарких одежд своих, он ныряет и, обожженный холодом, принимается грести резкими саженками. Подбадривает себя ухарскими вскриками. Вылезши на твердь, отряхивается, как собака, и с восторгом от нахлынувшего тепла натягивает одежду прямо на мокрое, голое тело. Парит над землей к дому, говоря себе: «Вот же оно! Наконец-то! Смог! Что ж я раньше-то? А хрен с ним, теперь-то я не боюсь, теперь все будет иначе. Жизнь, я буду любить тебя каждый день!» Он подбегает к подъезду, его сознание беззаботно отмечает приткнувшуюся неподалеку «Скорую помощь». Он не обращает никакого внимания, вместо лифта возносится пешком на свой этаж, входит в квартиру, наводненную расстроенно-деловитыми людьми. Никто из них его не узнает, он навеки стал невидимкой… Ах, как она права. Зачем вместо обычая делать себе хорошо мы выбираем обычай вкушать водку? Быть может, оттого что водка ненадолго лечит изнеможенную душу? Я теперь должен навсегда попрощаться с Олей. Вспомнить ее глаза – этого будет достаточно, чтобы вспомнить ее всю.
Глаза любимых женщин в случайном и счастливом сочетании блеска и формы действуют не сразу. Они как разрастающаяся в темноте вспышка света, которая в отсутствие хозяйки продолжает греть душу, слегка мучая ее. В молодости моя жена занималась бальными танцами, была смазливой стрекозой с египетскими глазами и загорелыми конечностями, а ее лопатки напоминали недоразвитые крылья ангела. Потом Олины глаза превратились в чистые драгоценные камни, открывающие свою суть, лишь если воспроизвести их в памяти. Вот тогда их брызжущий с граней жар шевелился и засыпал глаза теплым океанским песком. Но это в памяти, а в жизни ее глаза были невероятно прозрачной голубизны, оттененной черными, по-восточному огромными ресницами, и от каждого в сторону висков раскрывались веером тонкие, бесконечно милые морщинки. У нее были густые каштановые волосы и лоб ровный и высокий – очевидный признак ума, придававший ей еще больше очарования. Вообще, кроме, быть может, совсем маленьких, почти детских ладоней, в ней невозможно было найти хоть сколько-нибудь существенного изъяна, и я любил ее, пропуская мимо сердца ее колкости, не замечая железные углы ее характера. Был ли во всем этом какой-то смысл? А в чем-то он есть? В определенной степени эволюция смысла – это эволюция бессмыслицы.
С кладбища мы ушли, тесно прижавшись друг к другу, и больше я ни разу не обернулся в сторону ангела с зеленым лицом. Что было, то было, а сейчас, в настоящем, все двигалось к развязке.
Многие зрители терпеть не могут счастливых развязок. Чувствуют себя обманутыми, потому что судьбу не сломать и зло в порядке вещей. Камнепад, сель, лавина – все эти бичи человеков, замирающие в трех вершках над обреченным городом, ведут себя с неестественной безнравственностью. И я не любитель хеппи-энда. Чувствовал, что совсем скоро все начнет происходить очень быстро и вовсе не будет похоже на приключение в желтом школьном автобусе.
Вика не перебивала моих мыслей, зато в них совершенно бесцеремонно вмешалось неожиданное существо. Вдоль забора Норвуда исстари росли вязы, под вторым слева сидела белка. При входе был устроен небольшой питьевой фонтанчик, и раньше, чем я обратил внимание на ее движение, белка вскарабкалась на край фонтанчика и демонстративно принялась тереться мордочкой о его стальную трубку, при этом требовательно цыкая, словом, всячески привлекала к себе внимание. Я попросил Вику посмотреть, что сейчас будет, подошел и нажал на пуск воды. Белка принялась пить и пила, казалось, целую вечность, растворяя в себе новую порцию сублимированной жизни. Когда она закончила, у меня слегка занемел палец. Белка фыркнула, уж не знаю, чем это было: благодарностью или чем-то особенно беличьим.