Изломанный аршин

Подлецов. Вы хотите служить и осмеливаетесь умничать? Знаете ли, сударь, что вы не должны сметь говорить против вашего начальника, ничего говорить!

Славная, между прочим, фраза. Опять прокрутим немного вперед. Резюме первой половины диалога: Подлецов своими обязанностями манкирует; вся бумажная работа взвалена на Честнова; Князь, их принципал, дошёл до того, что подпись на документах ставит вверх ногами: старческая сонливость. Вот с этого места продолжим.

Подлецов. Да, это, верно, ошибкою; хорошо, извольте идти... Что ж вы мешкаете? что ещё вам угодно?

Честнов. Я... осмеливался...

Подлецов. Да долго ли ещё вы будете осмеливаться?

Честнов. Я осмеливался просить вас сказать его сиятельству о моём недостаточном жалованье...

Подлецов. Какая жадность, какая дерзость! Вы ещё недовольны выданною вам наградою?

Честнов. Войдите в моё положение! Вся награда состояла в ста рублях, и уже этому скоро год будет... больная жена, пятеро детей...

Подлецов. Вся награда сто рублей — скоро год — больная жена — пятеро детей! Да как вы смеете всё это говорить? Кто вас просил жениться, а жену вашу быть больною? И на что у вас такая куча детей, когда есть нечего?

Вот как бывает. Какое занятие — литература. Напишешь — и доволен, потираешь руки: всего двумя репликами вывернул отрицательного наизнанку; реализму, конечно, в ущерб: в жизни отрицательные вслух такого не говорят — на то и гротеск: ради лёгкого комического эффекта. А пройдёт время — наступит минута — услышишь эти самые слова, тебе же сказанные в лицо. Что ни сочини — всё сбудется, стоит только притормозить.

Честнов. Если бы вы позволили уравняться мне хоть с вашим племянником в жалованье. Я охотно бы взял и его должность на себя, с прибавкою жалованья...

Подлецов. Вы хотите интригами вытеснить ваших товарищей?

Честнов. Нет, я думал, что вы позволите мне снять его должность, оставив его при ней числящимся.

Ага! Та самая практика, благодаря которой расцвёл, мы же помним, интеллект автора «Былого и дум». Пока, значит, подросток в саду под кустом сирени, разостлав шотландский плед, читает Шиллера — и представляет себе, как он голосом маркиза Позы высказывает царю Николаю всю правду о положении страны, — и как Николай, разъярившись, приказывает его заковать в кандалы и сослать в рудники, — а он идёт на казнь, и ни один мускул на лице не шевельнётся, — трудовой стаж тем временем идёт тоже. Начисляется. И нарастают помаленьку чины. А зарплату в Кремлёвской экспедиции получает кто-нибудь другой. Откатывая, разумеется, Подлецову.

Подлецов. Да какая у него должность? Он ставит только нумера на бумагах по 1-му отделению, а и по всему-то отделению десять бумаг в год! И вы, сударь, так бесстыдны, что выживаете товарища, и за пустую должность хотите брать даром жалованье? (Слышен шум.) Ну хорошо, хорошо, я подумаю — после, после... (Почти выталкивает Честнова.)

Камердинер (несёт коробочки, сткляночки, блюдечки и разные мелочи).

Подлецов (торопливо). Его сиятельство изволит идти?

Камердинер (грубо). Идёт, несёт его нелёгкая!

Подлецов (поспешно оправляется). Так он сегодня не в духе?

Камердинер (расставляя коробочки по столу). Не в уме, как всегда.

Подлецов. Но что с ним сделалось?

Камердинер. Спрашивайте сами. Пресердитый! Записку от Любови Ивановны принесли; он нахмурился, тотчас вскочил...

Подлецов. Вскочил? Ах, боже мой!

Камердинер. Ну! то есть не вскочил, а стащился с своего дивана, давай одеваться, давай браниться...

Подлецов (нюхает табак). Близ большого барина, что близ огня...

Камердинер. Мышьего, который ни жжёт, ни палит... (Уходит.)

Тут опять небольшой монолог Подлецова — и вот наконец появляется главный герой.

Князь (в утреннем сюртучке). Сюда, сюда, Ами, Жужу! Ах! разбойница, она его искусает. (Увидя Подлецова, который униженно кланяется.) Поди, братец, отыми моего Ами от Жужу: она его загрызла! (Подлецов бежит разнимать двух болонок, которые теребят друг друга.) Право, он злее людей! (Слышен крик попугая: Глуп, глуп, кто пришёл, глуп!) Видно, его ещё не кормили! Где Ванюшка? Поди, братец, Подлецов, вели какаду дать сахару. (Подлецов бежит; Князь садится к столику.) Двадцать тысяч! Какую шутку вздумалось ей сыграть со мною! Да стоит ли она вся 20 000, а я сколько на неё положил... (Кашляет и ест лепёшки.) Фу! проклятый кашель! (Гладит ногу.) О! Mon Dieu! quelle douleur! (Подлецов входит и старается узнать, весел или сердит Князь.)

Князь. Что, братец! плохо дело: подагра измучила!

Подлецов. Это ужаснейшая боль!

Князь. Куплена, правда, не дорого, она продана мне за годы наслаждений...

Подлецов. Которые и доныне продолжаются, ваше сиятельство? (Князь усмехнулся.) И если бы вам угодно было хоть сколько-нибудь остерегаться, то, конечно, подагра не посмела бы к вам приблизиться...

Князь. То-то и беда, что мы неосторожны в шалостях; но — пока ещё жизнь качает нас в люльке, почему не наслаждаться ею... (Кашляет и роняет платок.)

Подлецов (бросается, поднимает и подает Князю). Истина неоспоримая, но...

Князь (кашляя). Тьфу пропасть! задушило! (Берёт пилюли и глотает.) Разумеется, что для меня, для такого человека, от которого дряхлость ещё далеко, жизнь не важна, только бы весело было... Ведь только и нашего, что поживём да проживём... (Подлецов одобрительно улыбается.) Да, как же, братец? Неужели ты думаешь, что ещё что-нибудь будет? Вздор, братец! ничего не будет; довольно и того, что здесь наживёшься; куда нам чересполосною землёю за гробом владеть!

Подлецов. Я почёл бы за нелепость не соглашаться в сём случае с убедительными доводами ума и предполагать бессмертие души.

Князь. Ну! что у тебя нового? Говори.

Начинается канцелярская рутина пополам с городскими сплетнями — должно быть, свежими, прямо с натуры, — а для нас с вами это просто кучка истлевшей трухи. Обойдём её стороной: где тут след бикфордова-то шнура?

...Где же бумага по делу графа Любимова?

Подлецов. Не по его, ваше сиятельство, а он просит о вдове Жалостиной и сиротах ея...