Каиново колено

— Тётя Феля, расскажи Сергею про себя. Ну, про жизнь, про судьбу.

— А зачем? Затем ему моя судьба?

— Ему нужно. Как горчичник. А то он сейчас на свою жизнь озлобился, неудачником вот себя считает.

Сергей протестующе взмахнул вилкой, но осёкся об остроту встречного старушечьего взгляда.

— Озлобился? Такой молодой и красивый? Даром, что поцарапанный.

Тётя Феля удобно упёрлась спиной в когда-то крашенный брус стены. Прищурившись в холодное небо, неспешно вытянула пачку. Беломора… Выбив папироску, также неспешно прикурила от зелёной прозрачной зажигалки.

— В сорок девятом году, мне тогда было шестнадцать, я была осуждена как предатель Родины и участник фашистской банды. У меня четыре брата бендеровцами были. И батька тоже вроде как противник Советской власти числился. А всё ж как цепочка: колечко за колечком тянется. То есть, когда в тридцать девятом Западную Украину от Польши присоединили, нашего отца арестовали и в Ужгороде в тюрьме почти год держали. Конечно, что греха таить, он действительно контрабандой промышлял. Но у нас тогда все через границу товар носили. А когда немцы напали, то коммунисты, отступая, батьку вместе с другими заключёнными расстреляли. Скопом. Поэтому братовьёв не трудно было в лес заманить.

Я им в лет еду носила. И брала постирать бельё на дом. А когда младший наш, Андрейко, на мине подорвался, мы его в хату с мамой притащили. Особо даже не прятались, он всё одно умирал: слишком много крови было потеряно. Вот кто-то из соседей и доложил…

Я по малолетству получила двадцать лет. Суд был в Ужгороде, наверное, в то же тюрьме, где и батю убивали. Оттуда по этапу во Владимир. Во Владимире долго была, особый рассказ, чего там в тюремной камере насмотрелась. А потом железной дорогой до Владивостока отправили. Три месяца в скотских вагонах. Какоё там топить, снег вместо воды, а то и еды был. Зима наступила, а Сибирь-то длинная. Понятно, что доехала половина списочного состава. Все, кто послабее, замёрзли. Из Владика нас до Магадана пароходом повезли. Какое там море! Везли в трюмах, а оно, Охотское, без волн ни зимой, ни летом не бывает. Моряков среди нас не было, тошнило всех. Пока дошли, вот так, до половины голеней в блевотине и сранье стояли. А на корме в этом трупы плюхались. Так я в первый раз море увидала! И в последний.

Из Магадана до Сусумана ровно шестьсот пятьдесят километров этапом. Та самая знаменитая зековская трасса, что в песнях воспета.

Освободили меня в шестьдесят пятом: мы ж, предатели, под хрущёвские оттепели, не подходили. Это тогда только политических, как при Сталине после победы уголовных, амнистировали. А мы, фашисты, самые всегда непрощаемые оставались. Но, опять же, мне при освобождении не дали паспорта. Справку выписали о моём существовании. Ну, химия, не химия, отмечаться каждый вечер в комендатуре не требовалось, но и уехать никуда нельзя было. Прошло ещё три года. Только тогда я этот вот свой самый советский паспорт впервые в жизни получила. В тридцать шесть лет наконец-то гражданкой, стала. Решила с Сусумана рвать, да как можно скорее. А я тогда уже в больничке, лет пять работала. Санитаркой. Вот и подсуетилась, чтобы в Магадан в медучилище отправили на фельдшера.

Гражданка… Я же только на зоне читать-писать научилась. Село у нас, Жабы, маленькое было, без школы, а в церкви грамоте только мальчишек обучали. И вот, когда освободилась, стала писать письма на родину, каких никаких родных разыскивать. Но конверты возвращались с пометкой почтовый адрес отсутствует… Только потом узнала, что не одно наши Жабы, а и другие сёла вокруг тоже полностью были уничтожены. Мужиков, кто в бендеровцах был или не был, всё одно расстреляли, а баб и детей по лагерям и ссылкам. Вот и получилось, что почтовый адрес отсутствует… Никого не осталось.

А в Магадане я театром заболела. Вот натурально, если два-три дня не видела сцены, у меня температура поднималась. Через пару месяцев меня уже все собаки и кошки знали. Во все свободные от занятий или дежурств минуты помогала в цехах, чем только могла, и цветочки крутила, и папье-маше клеила. И сцену мела, лишь бы меня бесплатно на спектакли пропускали. И сейчас вижу: зал заполнен, зрители только-только расселись, ещё в полголоса переговариваются, а я или в проходе за прячусь, или в башне около пушки сожмусь, чтобы не мешать водящим. А как занавес двинется, у меня сердце, раз, и оборвётся. Все пьесы наизусть знала, а всё равно как заворожённая. Потом в темноте, под дождём в барак бегу, а меня там соседки ругают: мол, тварь, подкинет ребёнка и смоется. Гулёной считали.

У меня ж тогда сынок маленький был. Сашенька. Это в больничке, любовь у меня произошла. С одним добрым человеком. Никандр Ермолаевич был намного старше меня. Он политический, двадцать пять плюс десять довеском в лагере. А у нас с травмой полгода лежал. Вот и было полгода моей любви. Это ж, действительно, ребятки, правда, что бывают на свете одинаковые души. Я, как с первой секунды его увидела, всё поняла, и на сердце удивительно хорошо и мирно стало.

Кого ж винить? Сталина? Так ему Родину, Советский Союз защищать положено было. Ему многими судьбами думать приходилось, народами, а не нашими маковыми зёрнышками. Братьев? А кто тогда думал, что мы под русскими навсегда останемся, а не в Польшу вернёмся… И Хрущёва мне благодарить не за что: не по той статье его милость проходила. И ему не до меня было…

Возвращаться на Украину? Совсем глупости. Я уж и ридну мову давно забыла. Нет. Всё теперь как сложилось, так и сложилось. Я ж свою судьбу так и принимаю, как свою. А то, что она не как у других, так то ж покажи-ка мне: у кого эти судьбы хоть две одинаковые получились? Всем свой крест.

Общее тоже есть. Но это как наследство, как родовая отметина. Вот я без земли, как трава сохну. А ты раз оторван, значит, ты от Каина свой род ведёшь. Каиново колено. Это ведь он самый первый на Земле город построил и своими детьми населил, и поэтому в годах только каиниты проживают. В малых, больших. Это его дети и железо делают, и музыку играют. Ты что, Писание не читаешь? От этого и на судьбу злобишься.

Мальчишка всё же изловил шипучего котёнка, обнял крест-накрест и крепко придавил его к своему ватнику. Поцарапавшись всеми четырьмя конечностями, рыжий наконец сдался, однако продолжая из-за рукава внимательно следить за Геннадием.

— Ишь, ты чем кота так пуганул?..

— Не знаю. А Колян-то чей?

— Колька? Это пускай сам поведает. Скажи дядям, где твои родичи?

Мальчишка сильней прижал к груди готового вырываться котёнка.

— В командировке, собакам сено косят.

— Вот те на! А ты, значит, здесь. Геннадий сплеснул со дна на траву чаинки и отставил кружку на перила… А почему не в интернате?

— А тама мест нет.

— И тебя отпустили?

— А чё? Им же проще.

— Бабку не обижаешь?

— Неа. Помогаю с хозяйством. А батя с мамкой вернутся, ей денег отвалят. Полные карманы.

Сергей и Геннадий разом потупились.

— А чё вы лыбитесь? Не верите?

— Откуда у них полные карманы? За собачье сено разве?.. Протянув руку, Гена попытался прикоснуться к белесым вихрам. Но Колька резко откинулся и закричал:

— Да мой батя на Севере такие бабки зашибает, какие вам и не снились! Он там в шахте золото моет. Он и мне самородок привезёт. Вот такой, как кулак. И мы свой дом купим. С кухней, как у бабы Фели. А тех, кто не верит, кормить не будем, пущай катятся подальше! И вы к нам не зайдёте. Чё лыбитесь? Мне баба Феля письмо от бати читала. Поняли?! А если попробуете зайти, так батя вас так отметелит, не обрадуетесь! Козлы грёбаные! Он вам пенделей понавешает!

Колька закончил крик уже в избе. Тётя Феля покрутила Геннадию пальцем у виска и, сердито кляцкая, стала собирать посуду. Потом всё же пожалела: