Каирская трилогия

У дома стояли сам жених — Халиль Шаукат, и его родной брат Ибрахим Шаукат, а также Ясин и Фахми. Халиль, улыбаясь, подошёл к невесте и подал ей руку, на которую она оперлась. Аиша сделала шаг навстречу ему только тогда, когда Мариам поспешно подала ей руку и подвела к жениху. Затем он прошёл с ней внутрь через двор, заполненный подарками — обувью, одеждой и цветами, градом сыпавшимися к ногам невесты и женщин из её свиты, пока не скрылись за дверьми женской части дома. И хотя брачная церемония Аиши и Халиля состоялась где-то за месяц или даже более до сего дня, то, что они вместе прошли, держась рука об руку, это вызвало у Ясина, и особенно у Фахми изумление вкупе со смущением и даже неким негодованием, словно та атмосфера, что царила у них в семье, не могла так легко воспринять свадебный обряд. Ещё яснее это проявилось для Камаля, который стал тревожно тянуть мать за руку, указывая на новобрачных, что вместе поднимались по лестнице, словно требуя от неё защиты от этого отвратительного зла. Ясину и Фахми пришла в голову идея украдкой взглянуть на отца, чтобы узнать, какое впечатление на него произвело столь необычное зрелище, и они быстрым взглядом окинули место вокруг. Однако они не напали на его след. Не было его ни у входа, ни во дворе дома, из которого вынесли во двор стулья и кресла, а посередине водрузили сцену для певицы. Ахмад уединился с несколькими своими друзьями в одной из комнат дома, и не покидал её с тех пор, как вошёл в дом, твёрдо решив не выходить оттуда до конца вечера, удалившись «от людей», шумевших снаружи. Он чувствовал себя неловко, находясь среди родных на свадьбе, ибо ему не хотелось следить за ними в такой праздничный день. С другой стороны, ему трудно было наблюдать вблизи как они веселятся. Помимо всего этого, самым ненавистным для него было показаться перед ними в непривычном для себя образе — не солидным и суровым господином, а совсем иным человеком. Если бы на то была его воля, то свадьба вообще бы прошла в полной тишине. Но вдова покойного Шауката была против такого предложения, проявив непоколебимую твёрдость и отвергнув его мнение. Она настояла на праздничном вечере и решила пригласить для этого певицу Джалилу и певца Сабера.

Камаль же ликовал от всей души, ибо наслаждался полной свободой и радостью, словно сам был женихом на свадьбе в тот вечер. Он был одним из тех немногих, кому позволили ходить где вздумается — и по женской половине дома, и по другой его половине, и по двору. Камаль долгое время оставался подле матери и других женщин, переводя взгляд с их нарядов на украшения и внимательно прислушиваясь к их шуткам и историям, сводившимся к браку, или вместе с ними слушая пение Джалилы, стоявшей в центре зала на огромной украшенной платформе. Она начала пощёлкивать пальцами и при всех пить вино. Камаль же прислушивался ко всей этой весёлой обстановке, что казалась ему причудливой и влекла к себе. Но важнее всего было то, что Аиша выставляла напоказ свою красоту, о чём он раньше и не мог мечтать. Мать поощрила его остаться с ними, чтобы она могла присматривать за ним, но вскоре отказалась от этой затеи, и была вынуждена попросить его пойти к братьям из-за непредвиденных обстоятельств. Всё его внимание было обращено на Аишу, на её платье, на украшения, на фигуру. Иногда у него совершенно неожиданно срывались с языка ребяческие замечания по поводу некоторых из дам. Один раз он даже воскликнул, указав матери на одну из родственниц жениха:

— Мама, ты только погляди на нос вон той госпожи… Он ведь даже больше, чем у сестрицы Хадиджи! — или неожиданно ошеломил всех присутствующих, когда запел вместе с Джалилой, певшей под аккомпанемент оркестра куплет «Милая горлица…»

Певица даже пригласила его присесть среди членов оркестра, и таким образом он привлёк к себе всеобщее внимание. Гостьи подшучивали над ним, но мать была недовольна шумом, производимым Камалем. Она опасалась и некоторых его шуток, и боялась, как бы восхищённые зрительницы не сглазили его, и потому заставила его покинуть женскую половину и присоединиться к мужчинам. Он слонялся между рядов, а затем остановился между Фахми и Ясином, пока Сабер не закончил исполнять свою партию «Хватит мне любить», а затем возобновил свои хождения, и подошёл к комнате, где находился отец. Любопытство побуждало его заглянуть внутрь, и он просунул туда голову. Неожиданно глаза его встретились с глазами родителя, и он встал как вкопанный, не в силах отвести от него глаза. Тут его заметил один из друзей отца — господин Мухаммад Иффат — и позвал его, а Камаль счёл нужным поостеречься отцовского гнева и послушался его. Он подошёл к тому господину с неприязнью и страхом в глазах, и застыл перед ним, почтенно склонив голову и сложив по бокам руки, точно заправский военный на перекличке. Мужчина пожал ему руку и сказал:

— Машалла. Молодец… И в каком же ты классе, сынок?

— В третьем классе…

— Молодец… молодец… Ты слышал уже, как поёт Сабер?

И хотя Камаль отвечал на вопросы Мухаммада Иффата, он с самого начала старался давать такие ответы, которыми был бы доволен отец… Но на последний вопрос он даже не знал, как ответить, или точнее, колебался, пока тот не повторил свой вопрос мягким тоном:

— А ты сам не любишь петь?

Мальчик ответил утвердительно:

— Совсем нет…

По лицам некоторых из гостей было понятно, что они обязательно выскажут свои комментарии по поводу его слов — но это было самое последнее, что они ожидали от того, кто носил фамилию Абд Аль-Джавад, и начали подшучивать над ним. Однако господин Ахмад предупреждающе взглянул на них, и они умолкли. Мухаммад Иффат продолжил расспрашивать мальчика:

— А тебе не хотелось бы что-нибудь послушать?

Камаль, следя за отцом, сказал:

— Благородный Коран.

Все присутствующие одобрительно зашумели, и мальчику было позволено наконец покинуть комнату, но он не смог услышать, что же говорили о нём за его спиной, кроме хохота господина Аль-Фара, который сказал:

— Если это правда, то тогда мальчишка — внебрачный ребёнок..!

Ахмад Абд Аль-Джавад засмеялся, услышав это, и указав на то место, где стоял Камаль, сказал:

— Видали ли вы хоть кого-нибудь хитрее этого щенка? Он призывает к богобоязненности в моём присутствии!.. Я однажды вернулся домой, и услышал, как он поёт «О птичка, птичка моя на деревце».

Господин Али бросил:

— А если бы я видел, как он сидит рядом с братьями, слушает Сабера, и шевелит губами, повторяя слова песни и полностью попадая в такт, даже лучше, чем сас Ахмад Абд Аль-Джавад, то что бы вы тогда сказали?

Тут Мухаммад Иффат обратился к Ахмаду Абд Аль-Джаваду:

— Ты лучше расскажи нам, понравилось ли тебе, как он исполнял эту «Птичку»?…

Ахмад засмеялся и, указав на себя, сказал:

— Этот львёнок — от этого льва.

Аль-Фар воскликнул:

— Да помилует Аллах ту великую львицу, что породила вас.

Камаль вышел из гостиной и пошёл в переулок. Он словно пришёл в себя после кошмарного сна, и теперь стоял среди мальчишек, которые толпились на улице. Он не успел даже передохнуть и горделиво пройтись в своей новой одежде, как испытл удовольствие от свободы, которой теперь мог наслаждаться повсюду — за исключением, конечно, той страшной гостиной — без всяких возражений и слежки.

О какая ночь сегодня! Лишь одно отравляло её безмятежность, когда приходило на ум — то, что теперь Аиша переедет жить в этот дом, который они стали называть «её дом». Этот переезд произошёл вопреки его желанию, да и никто не смог переубедить мальчика в пользе или важности такого шага его сестры. Он долго спрашивал себя, как же отец позволил такое, ведь он не позволял даже, чтобы силуэт одной из обитательниц их дома мелькал за створками окон?

Ответом ему на этот вопрос был лишь громкий смех. Он порицающим тоном задал вопрос матери — как же она могла проявить такое невнимание к Аише и отдать её другому? Однако мать ответила, что когда он повзрослеет, то сам заберёт такую же невесту из дома её отца под радостные крики женщин. Тогда он спросил саму Аишу, на самом ли деле ей в радость покидать их? Она ответила, что нет, однако её приданое уже перевезли в дом этого незнакомого мужчины.

Аиша, любимая сестрица, после которой он всегда пил воду из той же посуды, что и она, покинула его. Да, и впрямь, нынешняя радость заставила его позабыть о том, что, как он представлял себе, уже забыл когда-то, но мысли об этом горе омрачали его ликующее сердце, словно маленькая тучка, застилавшая лик луны в ясную ночь. Необычном было то, что в ту ночь он испытывал такую радость от пения, которая намного превышала все остальные, вроде игры с мальчишками или наблюдения за веселящимися женщинами и мужчинами, или даже поедания сладостей и деликатесов за праздничным столом. Но его внимание больше всего поразили Джалила и Сабер, что было совсем не свойственно возрасту Камаля. Все гости заметили это, а члены его семьи не удивлялись, так как знали, как хорошо мальчик пел под руководством своей учительницы — Аиши, а также знали, какой красивый у него голос, и считали его самым приятным голосом, после Аишиного, конечно. И хотя голос его отца, которого они никогда не заставали за пением, а лишь слышали одни только ворчание и крики, был самым красивым из всех, Камаль долго слушал Джалилу и Сабера. Неожиданно мальчик понял, что пение последнего под аккомпанемент оркестра ему нравится гораздо больше, чем то, как поёт женщина. В его памяти запечатлелись такие фразы из песни: «Ты любишь меня… Такова любовь», которые он после сегодняшнего торжества часто будет повторять, сидя на крыше дома, увитой плющом и жасмином. Амина и Хадиджа поощряли, насколько это позволялось, радость и свободу Камаля, хотя раньше им никогда ещё не приходилось видеть такую праздничную ночь, как эта, всё это веселье, смех, песни.

Особенно Амину приводили в восторг внимание и почести, оказываемые ей как матери невесты — ей, не изнеженной вниманием и заботой за целую жизнь. И даже тревоги Хадиджи скрылись в огне веселья, словно мрак ночи, что скрывается с рассветом поутру. Посреди радостного смеха, нежных песен и занимательных историй она позабыла свои прошлые печали. А затем они ещё больше стёрлись из её памяти, уже благодаря новой, искренней печали, вызванной скорым расставанием с Аишей. Это вызывало у неё подлинную любовь и сожаление. Так старые печали исчезли перед лицом новой, как исчезает злоба перед лицом великодушия, или когда обе стороны личности человека прячутся в глазах другого, что любит одну сторону, и ненавидит иную, — например, в час расставания. Ненависть к той стороне, что вызывала у неё печаль, и уверенность в себе, появлявшаяся временами, если она смотрела на себя в зеркало и видела своё полное мясистое тело — «половину красоты» — независимо от того, привлекала ли она к себе взгляды хотя бы нескольких женщин, или нет. В последнем случае они принялись её безудержно расхваливать, и их похвала наполняла её надеждой и мечтами, которые и давали ей сил жить дальше.

Ясин и Фахми сидели рядом друг с другом, и то весело болтали, то слушали оркестр. К ним время от времени присоединялся Халил Шаукат — жених, — всякий раз, когда находил возможность выбраться сюда посреди «каторжных» работ этой увлекательной ночи. Несмотря на насыщенную радостью и музыкой атмосферу, в глубине души Ясина таилась тревога, а в глазах его светился рассеянный взгляд. Иногда он бормотал себе под нос вопрос, что так мучил его: интересно, а позволят ли ему утолить жажду рюмочкой-другой? Вот почему он один раз даже нагнулся к уху Халиля Шауката — тот был другом братьев — и шепнул ему: