Как птица Гаруда

Вообще-то лень, конечно, но дело доброе. Собрались. Разгребли, стекла протерли-промыли. И правда, веселей стало. А как веселей стало — глянь, норму все стали выполнять. Без прежней усталости. Чего бы лучше? И парня заметили. Дальше. Парень на радостях норму перевыполнил на 2,6 процента. Опять хорошо. Лозунг повесили — равняйтесь на передовых. Годится. Стали равняться. По цеху устойчивые- 1,8 процента перевыполнения. Парня хвалят, ему хорошо, и нас хвалят, и нам хорошо. Он поднапрягся и еще полтора процента накинул. А нам норму увеличили… И так еще два раза… Все… Слава, конечно, хорошо, но люди на пределе. Дальше что?…

Дальше корреспонденты и бюллетени. Сначала бюллетени об очередной победе, потом бюллетени из районной больницы — болеть стали, люди не железные, запчастей нет.

Ему говорят:

— Остановись. Дело, конечно, передовое, но не каждый выдерживает. Есть люди и постарше тебя и помоложе…

— Да что вы! — говорит. — Перенимайте опыт. Молодых я сам подучу, а со старых какой прок? До пенсии дотянут, и ладно.

Ах ты, поросенок… И ведь не подкопаешься, не пожалуешься никому. Начальство- за него горой, портрет — на доске, квартира обещана, на плакате — равняйтесь на передовых. По шее, что ли, надавать? Не годится.

— Старики, — говорит, — вы на меня не серчайте. Я в себе силу чувствую еще процентов на девять.

— А дальше что?

— Не знаю, — говорит. — Что-нибудь придумаю. Резервы найдем. Почин есть почин. Стране продукция нужна.

Все правильно. Не поспоришь. А люди вымотались. Настроение хреновое. Чуют, какая-то липа здесь есть… На пределе человечьих сил не работа. Ведь не война.

— Зотов, а ты что скажешь?

— Продукция стране, — говорю, — нужна. Но рабочие еще нужней. Без рабочих никакой продукции не бывает. На износ работать — люди разбегутся. Слава богу, есть куда — хоть на целину, хоть на стройки.

Меня вызывают по начальству. И там Найдышев — ему износу нет, увлекающийся — говорит:

— Что ж ты, Зотов, против почина идешь? Наш завод на виду. А когда завод на виду — ему все в первую очередь. И авторитет парня передовика нам не роняй. Не позволим.

— Ладно, раз не велите ронять, не будем, — говорю. — Сила есть, ума не надо… А когда сила кончится, что тогда? Тогда как?

— А это уж не твоя забота… Твое дело держать высокие показатели.

— Ладно, — говорю. — Будем держать. Хозяин — барин.

— Ну зачем же так? — говорит новый директор. — Это действительно проблема будущего — как двигаться дальше. И мы о ней думаем. Зотов прав. Но и мы правы, Петр Алексеевич, — нельзя энтузиазм гасить.

— Да где он, энтузиазм? — спрашиваю. — Энтузиазм-то как раз и усыхает. Люди бояться начали. Энтузиазм, он как золотая рыбка, как зарвешься — враз у корыта затоскуешь.

Ну ушел. Иду в цех, соображаю. Ладно, думаю, а где выход? Неужели этот щенок меня, Зотова, токаря с бородой, обставит и честных работяг в глухой тупик загонит?… А навстречу мне бессмертный Анкаголик с обходным листом.

— Я, — говорит, — опять увольняюсь. Мне все одно. Идем, я тебе по старой памяти секрет покажу… А мне эта надрываловка до феньки.

— Пить надо меньше.

— Правильно говоришь. И передовик так же говорит… Гнать, говорит, анкаголиков. Они показатели снижают.

— Факт. А в чем секрет?

Пришли в цех. Он мне из сундучка достал резец и говорит:

— Вот секрет, вот оружие… Сражайся, Зотов, а я — пас.

Ну, разглядываю — резец как резец. Нет. Не совсем. По-чудному заточен. Будто тупой.

— Ну и что?

— А то, что при такой заточке можно и тринадцать процентов дать.

— Врешь!

— Нет, Зотов, не вру. Попробовал я, как по маслу идет. На меня за этот резец от «передовика» гонение. Он мою заточку поглядел и теперь меня ненавидит, как последнего гада.

— Ах, сука, — говорю. — Монополист вшивый. Ладно, — говорю. — Оформляй рацпредложение, Анкаголик… Все резцы переточим, а этому курицыну сыну фитиль вставим…

— Зря его несешь, — говорит. — Кто ж от своего счастья откажется? Ему квартиру дают. Он головастый.

— Головастый, — говорю, — это верно.

На другой день переточил я резец по-тупому, как у Анкаголика. Включил станочек, побежала стружка — железные кудри. Ну, блеск. На душе радость и злость. Готовые детали сами в горку прыгают. Перерыв.

— Объявляю почин! — говорю. — Перетачиваем резцы, ребята. С энтузиазмом…

Все с энтузиазмом переточили резцы, и с энтузиазмом включились в борьбу за повышение производительности труда, и, с энтузиазмом матерясь, перекрыли монополиста.

— Запомни, Зотов, — он мне сказал. — Запомни…

— Ну что? Что?

— Ничего… Я тебя сделаю… И твоего алкаша…

— И ты запомни, вражина… — говорю.

Грустно. Ему бы, дураку, обрадоваться, что жилы рвать не надо, что смекалку не остановишь, что на нее монополии нет, а он уже гнилой. И передовик он был, только когда сговорил нас в цеху прибраться. А потом тараканьи бега устроил. И теперь он мне враг. Обещал — на всю жизнь.

— Поплавок ты, — я ему говорю. — На чужой волне вознесся.

— Против жизни не иди, Зотов, — отвечает. — Жизнь есть борьба.

— С кем? — спрашиваю. — Со своими?

— Устарел ты, Зотов, — говорит. — Это в ваше время — стройными рядами… Сейчас время другое — материальная заинтересованность. А уж тут кто сильней. Тут лесенка. На одном конце слабый, на другом конце…

— …Гитлер, — говорю, — Адольф на другом конце. Мысль не нова.

— Ты мне политику не шей. На уравниловку теперь никто не пойдет…

— Это верно, — говорю. — Какая уж тут уравниловка? Одному хорошо, когда всем хорошо, а другому хорошо, когда остальным плохо. Какая уж тут уравниловка?

И теперь у меня враг. Ну что ты скажешь?

И тогда я пошел к директору и рассказал идею Агрария — государственный план, зарплата от заказчика и цепь артелей, где инициатива сливается с дисциплиной и выработка растет, потому что в товариществе голова работает изобретательно.

Но эти здравые Аграриевы слова тогда услышаны не были.