Как стать знаменитой

9

Это было в ночь с четверга на пятницу. В субботу утром я поняла одну важную вещь.

Я сидела на кухне, ела овсянку с бананом и болтала по телефону с Крисси, который уехал обратно в Манчестер. Мы оба смотрели по телику детскую утреннюю передачу «Снова здорово». Мы всегда смотрим «Снова здорово» вместе. Это наш субботний утренний ритуал.

Мы как раз обсуждали Тревора и Саймона в роли певцов из дуэта «Поющий угол» – в ту субботу они отжигали по полной программе, – и тут меня вдруг осенило.

– Крисси, – сказала я, проглотив очередную ложку овсянки. – Мне кажется, папа… переехал ко мне насовсем.

Я посмотрела в окно. Папа возился в саду, копал грядки.

– Пора сеять горох, – объявил он мне в восемь утра перед тем, как пойти в сад. – Человек, дочь моя, должен уметь обеспечить себе пропитание. Цивилизация может рухнуть в любой момент, хе-хе-хе. И кто уцелеет? Работяга, который умеет возделывать землю. Земля уж всяко прокормит. Крестьянские навыки, вот что нам нужно. Будем учиться сажать корнеплоды и овощи для своих нужд.

Больше всего меня развеселило, что он произнес этот панегирик рабочему человеку, способному обеспечить себе пропитание, сжимая в руке лопату, которую стибрил в сарае у наших богатых соседей.

Четыре дня назад, когда Крисси уехал в Манчестер, папа с ним не поехал. Сказал, что еще пару дней погостит у меня, чтобы «помочь моей девочке по хозяйству и облагородить жилплощадь».

Он присобачил к входной двери гигантский засов, «для безопасности», но взял слишком длинные шурупы. Теперь они торчат, выпирая наружу, и рвут мне колготки. Он заметил, что коврик в прихожей постоянно сворачивается, и прибил его к полу гвоздями – что наверняка не обрадует мою квартирную хозяйку, когда она это увидит; он провел ко мне в спальню нелегальную дополнительную телефонную линию, «Чтобы ты посылала звонящих на хер, не поднимаясь с кровати, хе-хе»; он соорудил мне «журнальный столик» из деревянной бобины для кабеля, найденной на помойке. Папа стряхнул с нее пауков – почти всех, – затащил в дом и поставил перед диваном в гостиной.

Теперь, чтобы подобраться к дивану, надо перелезать через эту бобину. К тому же уцелевшие пауки поселились в верхнем левом, если смотреть от двери, углу гостиной и сплели там паутину поистине устрашающего размера. Это значит, что каждый раз, когда я садилась смотреть телевизор, мне приходилось следить, не собрался ли кто-то из пауков прыгнуть на меня сверху и зарыться мне в волосы. Вот почему я теперь не смотрю телевизор вообще. И стараюсь пореже бывать в гостиной. Из-за пауков, и еще потому, что в гостиной спит папа, как всегда, в голом виде.

Это мой крест, моя детская травма: меня упорно преследуют папины яйца. Когда я уезжала из дома, я тихо радовалась про себя, что теперь мне уже не придется наблюдать папины гениталии, возлежащие у него на коленях, как печальный облысевший кот Мешкот. Но вот они снова здесь, прямо передо мной. Смогу ли я освободиться от них насовсем? Папины яйца – мертвый альбатрос у меня на шее. Почему я все время должна наблюдать эти чресла, что меня породили? Мне что, уже никогда не порвать со своими корнями? Или это такая гигантская метафора классового самосознания?

Когда я спросила, не хочет ли папа взять одну из моих ночнушек – они просторные, ему будет удобно! – он ответил:

– Да не, лучше не надо. Я сильно потею.

Да, я заметила. Можно было и не говорить. Вся гостиная провоняла его пивным потом.

В жаркие дни эти миазмы становятся почти осязаемыми. Как влажный туман в тропических джунглях. Входишь в комнату, делаешь вдох – и уже чувствуешь себя пьяной. Когда папа встает с дивана, на простыне остаются влажные отпечатки его фигуры.

– Я только сейчас поняла, – говорю я Крисси, наблюдая за папой в окно. Он стоит опираясь на краденую лопату и курит. – Он никуда не уедет… Он возделывает огород. Если кто-то затеял сеять, он никуда не уедет, да? Он будет ждать урожая.

– У него кризис среднего возраста, – говорит Крисси, и я прямо вижу, как он ухмыляется. – Он бросил маму ради женщины помоложе. Ради тебя, Джоанна.

– Заткнись.

– Не в смысле секса. Просто он хочет, чтобы ты о нем позаботилась.

– ЗАТКНИСЬ!

– Ты его… сладкая девочка.

– КРИССИ, ПРЕКРАТИ.

– Джоанна, я знаю, тебе не понравится то, что я сейчас скажу…

– Нет!

– …но ты знаешь, что надо делать…

– Нет!

– Надо позвонить маме.

Десять минут я морально готовлюсь – слушаю «Разрушителя» группы Pixies три раза подряд – и все-таки звоню маме. С нелегального телефона в спальне, чтобы папа не слышал.

– О Джоанна. Чем мы заслужили такую честь? – говорит мама в своей обычной язвительной манере. Все-таки она странная: вечно сетует, что я редко звоню, а когда я звоню, она вроде как и недовольна. Когда мне звонят люди, которые мне приятны, я кричу им: «ПРИВЕТ!» Я им искренне рада. Я люблю начинать телефонные разговоры так, чтобы казалось, что мы пришли на веселую вечеринку, а не на слушание дела в Европейском суде по вопросам вины.

Я говорю:

– Как вы там?

Просто надо с чего-то начать разговор.

Она говорит, что у нее непреходящая депрессия: Люпен ее достает, близнецы подросли и стоят на ушах, у нее постоянно болят ноги, хотя она и купила специальные ортопедические сандалии, стиральная машина опять умирает, и ее (не машину, а маму) бесит Сью Лоли, ведущая программы «Диски на необитаемом острове».

– Она какая-то злая, Джоанна. Кажется, дай ей волю, она всех сошлет на необитаемый остров.

– Ты получила мой чек? – Ежемесячно я отправляю ей чек на пятьдесят фунтов, в плане финансовой помощи. Это значит, что у меня нет лишних денег на новую одежду, но, как однажды заметила мама: «Ты лучше пока не трать деньги, подкопи на потом, а когда похудеешь, купишь себе что-то красивое».

Когда она впервые сказала, что мне надо худеть – мне тогда было тринадцать, – я решила довести себя до анорексии, чтобы ей стало стыдно за такие слова и она потом мучилась чувством вины. Я продержалась до шести вечера. На ужин была печеная картошка. Я обожаю печеную картошку.

– Да, – говорит она и больше об этом не упоминает.

Я сразу перехожу к делу:

– А что… папа? Как у вас… с ним?

– Знаешь, Джоанна, все меняется, – говорит она огорченно.

– Да. Меняется. Все меняется, да. Я заметила. Он все еще здесь, у меня.

Мама хмыкает и молчит. Ждет, что я скажу дальше.

– Я даже не знаю… И долго он думает тут оставаться?

– Это твой папа. Ты не хочешь общаться с папой? Он же тебе помогает, нет?

Она знает! Она все знает! Так все и было задумано!

– Понимаешь, в чем дело…

Все дело в том, что я не хочу, чтобы он жил у меня. Я для того и сбежала из дома, чтобы жить отдельно, и чтобы мне никто не мешал, и наконец можно было бы делать, что я хочу, когда хочу и с кем хочу, и чтобы никто не стоял у меня над душой. Вчера вечером я вернулась с концерта ближе к полуночи и пошла в душ, чтобы смыть запах сигарет – в девяностых все курят на всех концертах: идешь на концерт, значит, сразу готовься к тому, что проведешь два часа на дымящемся складе табачных изделий, – и папа, злой и всклокоченный, выскочил в коридор и крикнул мне через дверь: