Калейдоскоп

Франц знал, что его настоящие родители были довольно богаты, потому что из обрывочных, почти истлевших воспоминаний об их жизни, он почерпнул вычурную роскошь интерьеров и обилие картин, скульптуры и других произведений искусства. У них были слуги, эти лица почему-то отпечатались в его сознании куда ярче, чем образы отца и матери. Но даже наличие прислуги не помогло им уследить за единственным ребенком. Поэтому он не хотел быть на них похожим и во всем подражал Нойманну, являвшему собой полную противоположность того утерянного, буржуазного мира.

Пусть дом будет пустым. Пусть книги, единственное, что имеет хоть какую-то цену и функциональный смысл, валяются на полу, на подоконниках, на диване, в полном беспорядке, но не стоят ровными рядами в красивой фамильной библиотеке. Пусть немногочисленная посуда покрылась трещинами и пылью. Пусть в полупустом шкафу на вешалке висит только военная форма.

Форма, которую после произошедшего несколько лет назад, ему хотелось выбросить, сжечь или разрезать на куски. Обесцененная, несущая в себе клеймо позора, а не гордости.

Он пришел в армию наивным мальчишкой, полевым медиком, который хотел помогать людям. Ему приходилось ампутировать безнадежно израненные конечности, сообщать пациентам безрадостные новости о необратимости их травм и грядущей инвалидности, проводить последние часы вместе с солдатами, потравленными газом и задыхающимися в кровавом кашле. И он делал все это, уверенный, что служит благой цели. Служит своей стране и ее гражданам.

Он не подписывался становиться палачом и насильником.

В очередной раз за последние три года, шаткой походкой уже изрядного подвыпившего человека, Франц добрел до спальни и распахнул шкаф, размышляя над тем, чтобы уничтожить то, что лишний раз заставляло его вспоминать о том, о чем помнить ему совершенно не хотелось.

А ведь Нойманн был прав. Он еще тогда сказал, что его воспитаннику не стоит отправляться на фронт и повторил это, стоило начаться новой войне. Нужно было слушаться мудрого старика, а не играть в геройство.

Грань между совершением подвига и совершением преступления оказалась слишком хрупкой. В этом проклятом мире, где все истины вывернулись наизнанку, их нелицеприятное нутро мозолило глаза.

Франц так и не решился что-то сделать с проклятой формой, уселся на пол в спальне и сделал глоток прямо из горла бутылки, которую держал в руках. Он прекрасно понимал, что уничтожение этого ненавистного напоминания ничего не изменит. Ему все равно будут сниться кошмары, хотя, к счастью, это стало происходить довольно редко.

Встреча с Леманн содрала корку с только немного затянувшейся раны, и теперь он был уверен, что скоро снова увидит сон из серии тех, после которых прежде частенько просыпался в холодном поту.

Память милосердно стерла черты той девчонки, и в каждом новом кошмаре у нее было другое лицо. Другой цвет волос и платья. Другой рост и форма ногтей. Другой голос. Но слова, которые произносил этот охрипший от слез голос оставались неизменными от разу к разу.

«Пожалуйста»

«Пожалуйста»

«Пожалуйста, не надо»

Франц зарычал и швырнул опустевшую бутылку о стену, даже не попытавшись увернуться от сияющего града осколков. На безликих обоях в растительный орнамент осталась вмятина в месте удара. Он запустил руки в волосы, стряхивая с них стеклянную крошку.

– Я же, блядь, хотел как лучше, – пробормотал он, не зная, к кому обращается. Возможно, к безмолвному призраку, стоящему перед глазами, как живой.

Нельзя винить себя за убийство из милосердия. Он бы сошел с ума, если бы думал обо всех тех людях, которым подарил медикаментозную смерть во время войны, избавляя от страданий и куда более долгой, мучительной кончины. Они сами просили об этом. Крошечная инъекция была желанным освобождением.

Но сколько он не повторял себе это, пытаясь убедить, что в тот раз тоже поступил по совести, поверить в это не удавалось.

«Пожалуйста»

Тихая трель дверного звонка оторвала мужчину от очередного адского круга болезненной рефлексии. Он никого не ждал, но с радостью уцепился за эту возможность вырваться из лабиринта собственных мыслей и сожалений. Таких приступов с ним не случалось достаточно давно и он утратил способность справляться с ними самостоятельно, а Герберт… у Герберта были проблемы с эмпатией. Он мог внимательно выслушать, но не принять хотя бы часть эмоционального груза своего воспитанника.

Когда Франц увидел на пороге своей квартиры фройляйн Леманн, он сначала подумал, что допился до галлюцинаций и протер глаза. Но это не дало никакого результата, девушка была вполне реальной, и исчезать не спешила.

– Можно? – спросила она вместо приветствия, и мужчина отодвинулся в сторону, пропуская ее в прихожую.

Судя по яркому макияжу и аромату табака, шлейфом тянувшемуся за гостьей, сюда она заявилась прямиком после выступления в «Зеленом фонаре». Она по хозяйски прошлась по квартире до кухни, с любопытством оглядываясь по сторонам.

– Откуда ты знаешь мой адрес? – осторожно спросил Франц, решив, что эта тема для разговора максимально нейтральная.

– Вы недооцениваете женщин, гер Нойманн, – Леманн хитро улыбнулась и специально проигнорировала его попытку вернуться к более неформальному общению между ними, как в гримерной, – если нам что-то нужно, мы этого добиваемся.

– И что же вам нужно, Фройляйн? – поддержал ее игру Франц.

Девушка взяла со стола непочатую бутылку шнапса, неторопливо откупорила крышку и огляделась в поисках чего-нибудь хоть отдаленно напоминающего бокалы. Увы, ничего подходящего для торжественного распития напитков в хозяйстве мужчины не имелось и ей пришлось остановить свой выбор на простом, стеклянном стакане, пылившимся на подоконнике рядом со стопкой книг.

– Я сочла себя обязанной поблагодарить вас за заботу, – наконец-то решилась заговорить гостья, – мне известно, что вы дали показания, чтобы обеспечить меня алиби. Не стоило. Но… спасибо.

Она пригубила напиток из стакана с таким изяществом, словно присутствовала на приеме в королевском дворце. Франц отметил эту черту – ее хорошее воспитание – и невольно подумал о том, что многие еврейские семьи давали своим детям великолепное образование. Он по-прежнему пытался по крупицам собрать ее биографию, скрытую, спрятанную в мельчайших деталях.

– И это все? – нетерпеливо спросил мужчина. Ему хотелось глотнуть шнапса из горла, но как-то не хотелось в присутствии этой девушки, поэтому он поискал хотя бы чашку.

В ответ на его вопрос Леманн только загадочно улыбнулась. Ее намерения по-прежнему оставались неизвестными, но, по крайней мере, она не спешила уходить. Странная девушка. Прогоняла его и просила больше не приходить, а после этого заявилась сама.

– Вы всегда так много пьете? – полюбопытствовала она.

– Осуждаете?