Камень на камень

— Стоите?

— Стоим.

Нравилась мне его Тереня. Эх, родиться бы годков на двадцать позже. Прямо жаль ее было — такую красоту на жатве губить! Увидев, что мы стоим, Тереня соскользнула со снопов.

— Я пойду, Генек, ребенка пора кормить. Вам тут стоять и стоять. — И пошла напрямик через поле.

А машины одна за одной. Сплошная цепь, и нет ей конца. Подъехали Сыта, Баранский, Франек Ендрыс и каждый:

— Стоите?

— Стоим.

Точно «бог помочь», а мы им: «благодарствуйте».

В конце концов получилась очередь, возов, наверно, с десяток, и Кусь, точно сторожевое охранение, впереди.

— Вы глядите, Бартоломей, глядите! Чуть чего, сразу коня по заду — и н-но!

— Дак я ж гляжу, — осерчали старый Кусь. — Не видишь, что ль? Едут. Виноват я, что им в хатах не сидится? — И через минуту, добродушно: — Эй, Шимек! Не знаешь, брат, чего машины эти так раскрашены? И зеленые, и красные, и бог весть какие? Тоже разной масти, как лошади. Но лошади такие родятся. Хотя раз, брат, воры украли в поместье четырех коней и перекрасили двух в вороных, а двух в гнедых. Поехали на базар и, верно, продали бы, покупатели уже нашлись. Но тут дождь полил. Глядят люди, что за диво, лошади масть меняют. Из вороных делаются буланые, а из гнедых — сивки. А ежели б как сегодня, вёдро, то и продали бы. А завтра как знать. Сдается, будет дождь. Хотя в такой машине дождь не дождь, а им мягко, удобно. Катят себе по свету. Не то что человек — если и побывал где, так только на войне. Ну, еще на ярмарку съездил. Но, опять же, не раньше, чем огурцы поспеют. Бывало, нарвешь огурцов, баба принарядится, и н-но! — в Карасин, там лучше платили. А продашь, прямиком в корчму. Ой, Валерка моя важная была барыня. Нет чтоб сивухи выпить. Подавай ей ром. Еврей ее знал и даже не спрашивал. А выпьет, начинает петь. Красивый у ней был голос. Иной раз все, что наторгуем, спускали. А капусту, брат, она готовила — с ложкой съешь. Накрошит редьки, чесноку, луку, насыплет тмину и туда же сальца бросит или шкурок от шпига. Как все это на плите сварится, потом, зимой, на мороз. На целую ночь. А на другой день разведет в печи огонь — и в печь. Неделю ели. А когда помирала Валерка, сказала мне: у тебя, Бартек, все постиранное и поглаженное. Даже горницу я тебе побелила. Хотела еще капусты сготовить, да не привел господь. Сам сваришь.

— Поменьше б говорили, Бартоломей. Посматривайте, — сказал я, но так, чтобы не обидеть старика.

Они замолчали и как-то чудно скрючились, сзади не видать было, то ли на машины загляделись, то ли молятся.

— Эй, Бартоломей?! Спите?!

— Где там сплю. — И повернулись сердито в мою сторону: — Думаешь, я в карауле не стоял? Хо-хо! Ты еще, брат, не родился, когда я в солдатах служил.

Но уже через минуту, показывая кнутом на дорогу, чуть ли не с радостью закричали:

— Глянь, Шимек, глянь, как тот зеленый за красным гонится. А этот не дается. Молодец, черт. Хоть и поменьше.

Вдруг Франек Ендрыс крикнул сзади:

— Эй, там! Не зевайте! За той черной просвет! Как проедет, вы, дедусь, сразу трогайте! А ты, Шимек, за ними!

Уже виден был на повороте разрыв между машинами. Потому что следующая за черной только начинала поворачивать, а эта черная уже на нас наезжала. Я рванул вожжи, поднял кнут, только стегнуть — и н-но! за Кусем, телега к телеге, а старику крикнул:

— Глядите, Бартоломей! Эй! Давай! Езжайте! Н-но!

А они нет чтобы сразу вожжи натянуть, вздумали усесться поудобнее, вожжи из правой руки в левую переложить, и даже не дернули толком, так, чуть взмахнули, будто бы от хаты отъезжали, кобыла спервоначалу и не поняла, чего от нее хотят. Потом только, когда услыхала «н-но!» Да и «н-но!» это — так плугом взрезают первый пласт: «но-о-о-о!» Всего-то и успела лошадка напрячься, воз дрогнул — и стоп, потому что было уже поздно. Дальняя машина уже к возам подъезжала, а за ней, как змея, машины и машины, конца-краю не видать.

— Чтоб вас! — обозлился я на Куся. Вдобавок я быстрей их с места стронулся и воткнулся дышлом в ихние снопы, лошади моей морду своротило набок. — Не в войске вы служили, а черт-те где! Так бы канителились, дня б не провоевали! Давно бы землю грызли. И надо же, чтоб вас вражья сила не в конец, а в самое начало занесла! Поставила б кобыла ваша передние ноги на асфальт, и хорош! Кнутом бы вам ее, а не вожжами! Наподдать как следует, не жалеть! — И со злости что было сил рванул вожжи, едва лошади нашильником голову не оторвал, и еще хлестнул пару раз, не тал-то легко с полным возом снопов отъезжать назад.

Разозлились и на других возах мужики.

— Туды его растуды!

— Чтоб им провалиться!

— Поудобней захотелось сесть!

— Еще перекреститься забыли!

— Встанут такой, раззява, и как столб! Ни обогнуть, ни проехать!

— Им бы с этим светом прощаться, а не хлеб возить!

— Сыновей надо за шкирку из города, пусть помогают!

— Сами в могиле одной ногой, а за землю держатся! У вас ее полно будет, когда сверху присыплет!

— Нет бы землю государству отдать, мучают зазря!

— Деревня должна вперед идти! А как тут пойдешь, когда такие раззявы на пути!

Проклятия, ругань, издевки обрушились на Куся. А они только съежились, голову втянули, плечи опустили и так сидели, ждали, пока пронесет. А может, между колен перебирали четки, словно дожидаясь своей очереди в гминном правлении или в кооперативе. Жаль мне их в конце концов стало, да и злость прошла, какой толк злиться на того, кто не виноват, и я закричал:

— Эй, Бартоломей! Может, пересядете на мой воз, а я на вашем поеду?!

Не думал я, что за живое их задену.

— Ишь чего, пересаживаться! Что мне, на своем плохо? Я дольше твоего хозяйствую. И моргов у меня побольше, чем у тебя. Никто за меня не пашет, не сеет, значит, и на возу моем никому не сидеть. Восемьдесят два года в деревне живу, было когда кой-чему научиться.

На это кто-то из мужиков:

— Восемьдесят два года — и за жизнь трясутся, чтоб их леший!

А кто-то щелкнул кнутом, лошадей прямо в дрожь бросило. Кусь не спеша обернулись, посмотрели на нас как-то чудно и сказали:

— Не за жизнь, а за кобылу.

И всем вдруг стыдно стало. Ни один словечка не проронил, у мужиков как языки отнялись. Только кто-то вожжи натянул тихонечко: тпр-р-ру! — и тоже не потому, что лошадь на месте не хотела стоять, а, видать, вожжи жгли руки. Даже за куревом в карман никто не полез. А ведь что может быть лучше, чем закурить, когда нечего сказать или стыд заедает. А из Куся точно обида полезла наружу. Не обязательно на мужиков, а так, вообще:

— Восемнадцать годков ей, брат, стукнуло, хорошо, хоть тянет еще. Это все равно что собаке десять, а человеку — смотря сколько кому отпущено. Вороны — эти дольше живут, да где их теперь найдешь? Вороны, грачи, а люди: вороны, вороны, на всех. Уж она у меня, брат, раз померла. Я картофельное поле пахал, гляжу, чего-то лениво ногами шевелит, я ее и ткнул кнутовищем и кричу: н-но! А она, брат, бух на колени и с колен на бок. Я подскочил, может, думаю, у ней в брюхе резь. Схватил за узду и тяну — вставай. Дай-ка, думаю, я тебя кнутом. Хлестнул, и тут вижу, смерть это, а не резь. Шею выгнула, а встать нету сил. Что тут делать? Дай совет, господи, кобыла у меня подыхает. Но небо молчок. Только воронье да грачи: кар! кар! Ну, присел я на корточки, морду ее положил на колени, прижал к себе и говорю: вставай, ты чего, посередь поля вздумала умирать? Давай уж вместе помрем. Недолго нам осталось. Вставай. Сколько вместе горбили, а помирать врозь? Разок-другой еще сюда приедем, и конец. Может, господь только это картофельное поле нам и рассудит вспахать. Вставай. И встала.

Засопели, закашляли старый Кусь, в грудь стали себя колотить — у них там чего-то застряло, — отхаркались, сплюнули и снова повернулись к возам и дальше продолжают:

— Раз дед мой, Миколай, рассказывал, что когда-то в стародавние времена господь богатства делил. Всех созвал, кто был на земле, потому что хотел по справедливости. А самыми первыми князья явились, судьи, купцы и иные богатые. Ехали-то на повозках, в каретах, в колясках. Да наперегонки, кучера коней нахлестывали, аж кнутовища ломались. А мужики, известное дело, у кого и была лошадь, ее жалел, вот и шли пешком. И хоть к богу, а путь неблизкий. Ну и пока дошли, он уже все тем раздал. Опечалился господь наш, что еще остались люди, ведь которые первые пришли, сказали, больше никого нет. Да еще видит, мужики одеты худо. На ногах лапти из липового лыка, на плечах посконные рубахи, веревками перепоясанные. Шапок даже нет, чтобы перед господом снять. И еще сильней опечалился господь бог.

— Что же вам дать, золотые мои? — говорит. — Я все пораздавал. Остался только терновый венец на голове да обрывок плащаницы, что на мне видите. Я, как и вы, нищ.

И, как сидел, подбородок кулаком подпер, голову склонил и думает, думает. Мужики видят, ничего тут не придумаешь, и один говорит:

— Ну, мы пойдем, господи.

А им господь бог:

— Погодите. Дам-ка я вам малую толику моего терпенья. Возьмете его и все выдюжите. Потому как терпенье человеку нужней, чем богатство.