Камень на камень

— Плюнь ему в ухо, а то ведь не послушает!

— Кончай колоть коня, шалопут! Вон, уже кровь из боков хлещет! Чем тебе животина виноватая?!

Вдруг по шкуре гнедого странная дрожь пробежала, будто из брюха, из самой глубины. Он поднял голову, насторожил уши и даже прибавил шаг. Я уж подумал, понял.

— Ну, гнедой, — ласково шепнул я и легонько тронул его шпорами.

А он как вскинет задом, меня аж на загривок снесло со спины. Потом зад опустил, а передние копыта взметнул вверх и вытянул морду. Я обеими руками вцепился в гриву. Выронил пику. На дороге загоготали. Гнедой снова вскинул зад, куда выше, чем первый раз. Я чуть не нырнул, как с ветлы в воду. К счастью, удержался на загривке. А он опять оторвал передние копыта от земли. Почти что дыбом встал. Пасть разинул, зубы ощерил и заржал, будто дал волю испокон веков сдерживаемой ярости, за всех мужицких коней, покорных, как он. Седло из-под меня уползло. Ноги со шпорами полетели куда-то в стороны. И на секунду я повис в воздухе, держась только за его холку. Он опустился на все четыре ноги, но ненадолго. Завертелся, осаживая зад чуть ли не до земли, и снова взмыл вверх. Еще выше. И заржал. Еще громче. Я прямо почувствовал, как в нем взбултыхнулись потроха. Кровь, ярость, боль, точно плотину прорвало. Люди на дороге что-то кричали. А он снова взметнулся в небо и передними копытами заколотил по воздуху, как если б еще выше подняться хотел. А зубами будто кусок неба норовил отхватить. И, совсем уже ошалев, вскидывал попеременно то мордой, то задом, без продыху, почти даже и не касаясь земли.

Вдруг каким-то бешеным рывком гнедой выдернул холку из моих рук, и я, как яблоко с яблони, слетел на землю. Он в последний раз взбрыкнул, точно проверяя, сижу ли я еще на нем колючим репьем. А потом описал один за другим два широких круга, разметая перепуганных людей. Заржал с превеликим облегчением. И понесся как вихрь, только пыль столбом.

Люди кинулись ко мне. Стали меня поднимать. Но я не хотел ничьей помощи, поднялся сам. Не мог только спину разогнуть и голову повернуть ни вправо, ни влево. И одним глазом почти что ничего не видел. Ну и шпоры эти все в крови, моей и гнедого. Еще Михала откуда-то принесло, его не было дома, когда я гнедого из конюшни выводил, он с матерью в поле сорняки полол, а тут надо мной разревелся, будто я без него мало нахлебался стыда.

— Шимек, ты живой? Шимек, ты живой? — распустил слюни. Даже присел на корточки, хотел окровавленные шпоры с моих ног отвязать. Я его от злости чуть не лягнул.

— Пусти. Живой я. Не реви.

А гнедого, только когда отец вернулся с ярмарки и сперва меня отлупил, изругал, мы пошли искать в поля. Он пасся в чьем-то клевере невдалеке от Болешиц. Но, едва нас увидел, заржал и ускакал на соседнее поле. Отец велел мне остаться, спрятаться за межой, а сам попробовал к нему подкрасться. Но только приблизится, тот на дыбы и с копытами на отца. Пока мы не приволокли телегу. Взяли хомут, торбу с овсом. И только в телегу он позволил себя запрячь.

Верно, и каурку ту отец себе представлял наподобие гнедого. Долго я на ней не проездил. Мы попали в засаду, пулеметной очередью ей перебило ноги. И пришлось мне самому ее добить, пулей в лоб. Седло, правда, мы с нее сняли. Все было утыканное латунными шишечками. Стремена точно из золота. Ну и кожи порядком, не одну б пару сапог можно подбить. Жаль было бросать. Я все думал, к этому бы седлу другую каурку. Искали мы в деревнях. Но там все лошади надорванные, заморенные, полуживые. В усадьбе можно бы найти. Но как нарочно не попадались на нашем пути усадьбы.

Проходило с нами это седло почти целое лето. По деревням, лесам, полям. Никто не знал зачем. И никому больше не хотелось его таскать. Прикажу, тогда только и слушались. Ты немного понесешь, теперь ты, теперь ты, а теперь ты у него возьми. Злились ребята, ругались. Какого черта, командир, мы его таскаем? Кабы я сам знал. Зашвырнуть куда подальше, пусть кто-нибудь подберет. А если сволочь какая подберет? Так оно с нами и шло.

Иной раз голову на него положишь. Иногда присядешь, подумаешь. В таком седле по-другому думается, чем на пне или на траве. В конце концов ехал как-то по дороге мужик, мы и закинули седло ему в телегу. Авось пригодится, не сейчас, так после войны. А за это, если нас снова в ваши края занесет, зайдем к вам выпить кислого молока.

Саблей тоже я не повоевал. Что делать сабле в лесу — ветки срезать? Помещик сказал, еще его прапрадед ею турок рубил. Может, и правду говорил; чтобы ее из ножен вытащить, один должен был ножны между колен зажать, а другой изо всех сил тянуть, такая она была ржавая. Хотелось мне ради помещика хоть одному гаду башку снести или лапу отсечь — пусть порадуется, что и при его жизни сабля билась за отечество. Но всегда далековато оказывалось, только пулей можно было достать. Несколько раз, правда, я саблю вытаскивал, чтобы она мне хоть про турок этих чего-нибудь рассказала. Но что с железа взять, ты его спрашиваешь, а оно железо. И еще несколько раз по команде «на караул!», когда хоронили кого-нибудь из наших. А как пала моя каурка, несподручно стало с этой саблей ходить, все голенище она мне ободрала. Я и подумал, может, ты и хороша была, моя сабля, противу турок, но в этой войне ни богу свечка, ни черту кочерга. А если я и дальше по команде «на караул!» тебя на похоронах буду вытаскивать, то всех похороню. И повесил ее в лесу на дерево. Может, по сей день болтается на ветке.

Ну, саблю мне отец еще кое-как простил, на что в хозяйстве сабля.

— Турков били, говоришь? Это за нашу веру. Надо было ее в какой костел снести, пусть бы там висела, не на дереве.

А вот каурка и седло не выходили у него из головы. Для каурки у меня хоть объяснение имелось, убили ее. Но седло ведь никто не убивал.

— Ты знаешь, какая цена такому седлу? Одной кожи сколько, и шишечки, и стремена как из золота, говоришь. Ой, немалый кусок земли можно бы прикупить. Такое седло. Такое седло. Да у тебя всегда на уме только девки, гулянки, драки были, а не земля. Но всю-то жизнь ты не будешь по деревне разгуливать да на губной гармошке играть. Еще война эта тебе привалила, как слепой курице зерно, лишь бы ничего не делать.

— Скажете тоже, как слепой курице, отец. Порядком потрудиться пришлось и еще кровь пролить.

— А чем вас наделять, когда время придет?!

— Обо мне не заботьтесь. Я от вас уеду, — огрызался я, когда он уж очень меня допекал.

И правда, носился я с такой мыслью, когда только пришел из партизан. Земля меня не тянула, а после нескольких лет свободы я и совсем не представлял себя за плугом или с косой. Жалел иногда, что вернулся. Надо было сразу, как многие из наших ребят, в армию пойти или в город, или еще куда, лишь бы подальше. Только не вернуться после всего этого домой, не навестить отца, мать, братьев, деревню, было б все равно как если бы война эта не кончилась, а с нею грязь, вши, бессонные ночи, смерть. Да и думал я, поживу дома месяц-другой, отосплюсь, позабуду, чего не надо помнить, передохну и потом только. Не так, с бухты-барахты.

Но едва я переступил порог, едва перецеловался со всеми, сел, а отец сразу: мы тебя высматриваем, высматриваем, думали уже, не вернешься, а тут весна на носу, скоро пахать, сеять. Я ничего не сказал, снял сапоги, мать налила воды в таз и тоже ничего не сказала, даже не спросила, как тебе было там? Только слезы у нее по лицу потекли. Потом присела возле таза, размешала воду и начала мне ноги мыть.

А отец опять за свое. Плуг надо будет выклепать, лемех выщербился о камень. Лошадь к кузнецу свести, а то Сюдакову кузницу снаряд разбил, некому теперь подковать лошадь. Может, в какой деревне подкуют. У нашего гнедого одна подкова совсем отвалилась, а остальные стертые до копыт. Идет и оскользается, точно в санях по льду. Навоз некогда было выгрести из хлевов, такая стояла пальба. А обязательно надо хотя б под картошку набросать, пока земля еще не оттаяла, потом раскиснет — и не выедешь в поле. И хорошо, ежели навоз немного полежит, подмерзнет. Не так чтоб сразу — унавозить и пахать. Вон, погляди на потолок, течет. Там уже не побелишь, придется штукатурку сбивать. Осколок в стрехе дыру пробил. Как только дождь, мать ушат подставляет. Притащили б откуда-нибудь лестницу, ты бы и заделал дыру. И стола у нас нет. Покуда сидели в погребе, здесь кто только не хозяйничал. Что хотели брали, жгли, столы ладно, но и двери, телеги, овины. Все сады повырубали. Для землянок им дерево требовалось. Ходят теперь люди, ищут свое. И ты б походил. Сапоги у тебя крепкие. Поесть, конечно, и на коленях можно, но без стола в горнице как-то не так, словно середины нет. А там, может, еще чего найдешь. Сейчас все сгодится. Ой, богатая была война. И сколько времени здесь простояла. Выходит, и нам от нее кой-чего причитается, а не одни только беды. Хлева у нас сгорели. Видал? Ударил снаряд, огонь побежал — и на хлева. Хорошо, скотину загодя успели вывести. Стась с Антеком в очередь караулили. Слава богу, ветер в другую сторону дул, овин и хата уцелели. А то б жили теперь под голым небом. Пес сорвался с цепи и пропал, паразит. А без собаки в хозяйстве как без рук. Теперь все ночи слушай, не крадется ли вор. А была бы собака, залаяла б и отогнала. На худой бы конец тебя разбудила, если б сама не справилась. Ты поспрашивай, не ощенилась ли где сука. Для собак война не война, все равно спариваются, черти. Одному господу известно, что мы здесь пережили. Окна-то из кусочков слепили, а не то бы пришлось досками забить. Ну чего ты все думаешь, думаешь? Не успел вернуться, и уже думает.

— Не знаю, может, я уеду куда.

— Это куда ж? — Отец так и подскочил.

— Может, в армию.

— Не навоевался?

— Война, отец, еще не кончилась. А я поручик.

— Кто ж тебя в поручики определил?

— В лесу.

— И-и-и, это не называется поручик. В лесу разве в офицеры назначают? Да еще мужика? Мужик, он был и всегда будет при земле. Здесь твое место.

— А чего мне здесь делать?! — разозлился я, потому что дома мне все показалось каким-то чужим. И горница. И отец. И что он говорил.

— Это как же так?! — Голос у отца задрожал не то от ярости, не то от слез. — Мало здесь дел? Не знаешь, за что хвататься. Сначала надо все начинать. Но ты езжай! Езжай! Все уезжайте! Пусть эта земля подыхает!

И не удержал бы меня отец, хоть бы незнамо что. Но тут как раз открыли школу, а у Сташека сапоги развалились, не в чем было ходить. За окном пацаны свистели, звали. Идешь, Сташек?! Опаздываем! А парень сидит в лаптях и ревет. Уже в седьмом классе, жаль, если б не кончил. Вроде даже в войну ходили ребята в седьмой класс. Но чему он мог научиться в неволе? Все, что знал, забыл. Я у него спросил, кто был в Польше первым королем, он не знал, кто мужицким королем, не знал, кто такой Костюшко, сказал, что король.