Камень на камень

Ну и отправился я однажды в поле, может, думаю, найду ему какие-нибудь сапоги. Говорили, там без счету трупов лежит. А трупы, значит, и сапоги. И нечего брезговать. Чем труп хуже живого? Тоже когда-то жил, а что теперь не живой, так и те, что теперь живые, когда-нибудь помрут. Правда, не очень-то ладно труп разувать, ведь не спросишь у покойника: позволишь с себя сапоги снять, тебе они все равно ни к чему? Так и так сгниют, пусть уж лучше Сташек в них будет в школу ходить. Покойник, если б об этом узнал, может бы, даже обрадовался, что кто-то в его сапогах и дальше ходит.

Много их лежало, и русских, и немцев. Но все уже разутые. Я целый божий день бродил, а в сапогах нашел только одного. Уже обрадовался, сказал даже ему по-русски «здравствуйте», потому что он русский был. Но, когда подошел поближе, оказалось, что подметки у сапог дырявые и на левом вдобавок каблук оторван. И был этот русский немногим старше нашего Сташека. Лежал лицом к небу, с открытым ртом, точно какое-то слово у него во рту замерло, может быть, «мама». Вытащил я из-под него плащ-палатку и прикрыл сверху, пускай хоть ветер не сечет по лицу.

Некоторые лежали по двое, по трое, словно прижавшись для тепла друг к дружке. Некоторые, казалось, только задремали, умаявшись на этой войне, как на жатве, а сапоги сами скинули, чтоб ногам было полегче. Известно, на войне хуже всего ногам. Иной раз выше пояса человек бы еще воевал, а ноги отказывают. Иной раз еще кричит «ура!», а ноги уже мертвые. А бывает, войну не столько пулями, сколько ногами выигрывают. Потому что война и ноги все равно как единокровные сестры.

Я был на войне, так мы мало когда стреляли, только шли и шли, но не в ту сторону, куда бы надо, вот и шли зазря. И даже о конце войны так не мечтали люди, как о том, чтобы хоть на минуту сбросить сапоги и опустить ноги в холодный ручей.

У кого еще были портянки, носки, тому, может, не очень было холодно. Но кто разутый, ой, больно было смотреть. Меня когда-то гнали босиком по снегу, я знаю, какая это боль. А на те ноги только глянь, как по книжке все можно прочесть. Распухшие на морозе, потрескавшиеся до крови, стертые от переходов, от сапог, синие и неживые. Хотя и живые ноги могут сказать, сколько мучений человек претерпел, по ногам не раз больше узнаЕшь, чем по глазам, по лицу, по разговору, по плачу.

Бывало, ноги у этих покойников уже снегом присыпало, одни только пальцы торчали из сугроба. А иной на животе лежал и голыми пятками будто бил по небу. Либо выше пояса, от пупка или паха вылезал из снега, а ноги где-то там, в снегу, в глубине, остались, как корни его тела.

Одного я нашел под кустом терновника, видать, в больших чинах, погоны из золотых косичек, значит, и сапоги должны быть приличные. Но ему ноги по самые колени оторвало, и негоже как-то было жалеть об этих сапогах, хотя наверняка они были шевровые, с твердыми задниками, с острыми носками. Я только несколько ягод сорвал с веток над его головой, подмороженный терн всего вкуснее.

А еще на одного наткнулся, так подумал — живой. Возле землянки сидел, опершись на вещевой мешок, с винтовкой на коленях, в каске, и на губной гармонике играл. Даже, послышалось мне, знакомый мотив. Наклонился, а гармоника-то в запекшейся крови, будто он вместо воздуха кровь выдохнул. Тоже не было у него на ногах сапог. Да хоть бы и были, все равно я б не стал снимать, как же так, человек на губной гармонике играет, а ты вместо того, чтобы слушать, стаскиваешь с него сапоги? Я сам играл, знаю, если кто разыграется, можно его до ниточки обобрать, а он и не почувствует, потому что тогда человек — одна голая душа. У меня, бывало, поясница после работы не разгибается, едва с поля ноги приволоку, так нет чтобы завалиться спать — выйду за порог и заиграю. Самый долгий сон не принес бы такого облегченья. Иной раз огни в деревне погаснут, кобели к сукам побегут, а я все играю и играю.

Снег был везде исхожен, к каждому трупу протоптана тропка. Да, немало до меня здесь побывало, как в лес по грибы ходили, изо всех окрестных деревень.

Я даже знакомого встретил из Лозин. Деревня в четырех километрах от нас, и тоже у них фронт стоял, не хуже нашего, а поди ж ты, сюда его принесло.

— Шинель какую посправнее хотел найти, — сказал он. — Но все осколками посеченные или немецкие.

— А сапоги вам часом не попадались? — спросил я.

— Сапоги? У тебя на ногах сапоги. Эвон! И не какие-нибудь, офицерские.

— Я не себе. Брату. Ему не в чем в школу ходить.

— Поздно ты пришел. — И вытащил пол-литровую бутылку с самогоном. — На, хлебни, а то посинел весь. Без водки сюда нечего и соваться. Насмерть замерзнуть можно, это раз, а два — будут тебе потом эти бедолаги сниться. Когда фронт только сдвинулся, вот было обувки. Выбирай какую хошь и по ноге. Поуже, пошире, сапоги, ботинки, на шнурках, на застежках. Черные, желтые. Гвоздями подбитые и на резине. Даже не хуже твоих попадались. Но теперь все поснимали. Может, где еще и остались, только не по тропкам надо ходить. И хорошо б с саперной лопаткой. Случается, наверху одна голова, а до сапог копать и копать. И поторапливайся, чуть потеплеет, будут хоронить. Солтысы уже объявили по деревням. Попробуй, погляди на краю леса, авось еще лежит кто в сапогах. Только мины там, брат. Сапог можешь не найти, а руку или ногу потеряешь. Неужель погибнуть из-за сапог, когда в войну не погиб? На-ка, хлебни еще.

Делать было нечего, отдал я Сташеку на время свои офицерские, не мог же он в школу не пойти. Школа это все равно как первое причастие. Все шли. И те, что два-три класса когда-то окончили. И те, что никогда не учились. Неграмотные, холостые, женатые, детные. Сташек на аистенка был похож в этих сапогах, почти что с коленками в них утопал. Но кто бы там стал смотреть, большие, маленькие, лишь бы целые. Поначалу он как на ходулях ходил, несколько раз даже падал, но потом приноровился, размашисто стал шагать, почти не сгибая колен, и очень ловко это у него получалось, хоть и нелегко ходить в офицерских сапогах, если они не по ноге. В настоящих офицерских, конечно. Потому что люди на всякие сапоги с высокими голенищами, лишь бы блестели, офицерские, говорят. И на всякие, что у офицера на ногах. А настоящие офицерские не по голенищам узнают и даже не по званию. Настоящие офицерские должны быть шевровые, а носки, задники, вставки в голенища из кожи твердой, как жесть, и нога должна до миллиметра подходить сапогу. И не только в стопе, но и в подъеме, в лодыжке, в голени, везде, будто выделаны сапоги из твоей собственной шкуры. Можешь от роду как увечный ковылять, даже если, к примеру, господь тебе назначил так, а не иначе, ходить, а наденешь офицерские сапоги, сразу точно приставили другие ноги. Потому как мало того, что нога обута от кончиков пальцев до колена, но еще и задники держат твою пятку словно в клещах, и ты обязан шагать, как тебе сапоги велят.

Куросад из Олесницы, который мне эти сапоги шил, каждую мою ногу обмерял особо и в нескольких местах. С одной только голени три мерки снял, над лодыжкой, посередке и под коленом. Еще отдельно по голому телу и отдельно поверх бриджей. Другое дело, что такого сапожника, как Куросад, днем с огнем не сыскать. И для Орла шил, а что такое Орел, не только Куросад знал. Зайдешь, бывало, к нему, так и не скажешь, что к сапожнику, — ковер, кресла, зеркала, а сам Куросад за стойкой и: чем могу служить? И только эсэсовцам шил, партизанам и помещикам. А уж если об офицерских говорить, так и не было ему ровни. Я примерил, подошел к зеркалу, щелкнул каблуками, и показалось мне, что погибнуть в таких сапогах — совсем не то, что в обыкновенных или босиком. А Куросад аж губами зачмокал:

— Еще только шпоры — и на конь! На конь!

По полдня сидел я в соломенных лаптях в хате и ждал, покуда Сташек вернется из школы и отдаст мои сапоги. И тогда только мог выйти в деревню. Но до тех пор, думал, ошалею от скуки. Даже на дорогу из окна нельзя было поглядеть, потому что окно вечно замерзшее и надо сперва глазок продышать, чтобы хоть чего-нибудь увидеть. Правда, отец не очень-то позволял мне скучать. Сейчас принесет хомут:

— Чем без дела-то сидеть, почини.

Потом то, потом это. Потом еще что-нибудь. И так каждый день. Пока я не стал какой-то осовелый, даже говорить не хотелось ни с кем. Зайдет кто-нибудь, спросит, ну как там тебе, в партизанах, было, а мне и о партизанском житье не хотелось рассказывать, только отец и выручал:

— А он, как вернулся, все думает и думает. А что думать зазря? Чего не сделаешь, того и не выдумаешь. Эвон, думали разные, думали, и что придумали? Мир какой был, такой остался, а от думанья еще больше думать хочется, а работать меньше.

Иногда подмывало меня вскочить, хлопнуть дверью и пойти куда глаза глядят. Но как пойдешь босиком? Ну, и от всего от этого начал я мужиков стричь, брить. На счастье, принес с собой из отряда бритву, ножницы, помазок, мыло для бритья и давай. Сразу после возвращения постриг отца, Антека, Сташека, потому что они обросли как бараны, и совсем неплохо это у меня получилось. Потом как-то встретил на деревне Бартоша. Мужику уже за семьдесят, но будто родился солдатом, в царской армии еще служил и всю жизнь стригся под бобрик. А тут вижу, идет обросший, как святой Иосиф, и косматую свою башку дерет.