Камень на камень

Висела коса в овине — как в воду канула. Висели рядом с косой грабли — тоже куда-то пропали.

Пошел я к Стаюде — он последний присматривал за моим хозяйством, мне уже ничего не нужно было, только узнать, вывез ли он навоз на мое поле, потому что навозная яма была вычерпана до дна. А как же, вывез, раскидал, запахал — божился. Но как-то чудно у него глаза бегали, и сам ни разу на меня не взглянул, только все по стенам, по стенам. Пришлось поверить. Не пойду же я у земли спрашивать, скажи, земля, унавозил тебя этот сукин сын?

А в горнице по мышиному помету как по рассыпанной крупе шагаешь, шур, шур. Схватил я метлу, начал подметать. Вдруг слышу, что-то в ведре шуршит. Заглядываю — мышь. И откуда она тут взялась? Диву даешься: ведь ведро для такой мыши все равно что для человека колодец. Без лестницы ни войти, ни выйти. И тоже пришлось поверить, что она с водой туда попала. Вода высохла, мышь осталась. Выпустил я ее, не убивать же в отместку за все глупую мышь.

У богоматери над кроватью, глянул, стекло разбито. Под кроватью полно водочных бутылок. Лампочка под потолком вывернута. Хорошо, я днем вернулся, успел еще сходить, купить новую. Но, когда вкрутил, оказалось, света нет, потому что не было кому счета оплачивать и электричество отключили.

Были у меня часы, будильник, испорченный, правда, всегда показывал девять часов. Но по крайней мере эти девять часов были. Поглядишь и узнаешь: то надо сделать, се, пойти, поехать, привезти, снять, выбросить, накормить, подоить, а время и так у всякого в себе, незачем от часов ждать подсказки. Так нет же, испорченные, а все равно кому-то понадобились.

Даже на календарь кто-то польстился, хотя был он запрошлогодний. Под распятием на стене висел и так к своему месту прирос, что рука не подымалась выбросить. К тому же нет-нет, а чего-нибудь на нем запишешь, то умер кто, то град, то корова у быка была. Может, пословицы кому понравились, в нем на каждый день было по пословице. А кто не знает, как жить, тому пословица часом чего и присоветует.

Было у меня ведро, в котором я корм свиньям носил, тоже сгинуло.

Были две табуретки, осталась одна.

А больше всего мне было жаль парикмахерский инструмент. Последними словами изругал я того, кто его взял. Чтоб ему околеть под забором. Я-то рассчитывал, может, снова начну стричь, брить мужиков, хотя парикмахер в деревне был. Жмуда Олек. Но и ко мне бы пришли, не молодые, так старые, глядишь, пару грошей для начала б и заработал.

Или пожарная каска, такой каски сейчас не найти, с гребешком, с козырьком, ремешок под подбородком, шишечками утыканный, сама золотая. Висела в чулане на гвозде. И ведь на голову, сукин сын, такую не наденет, куда в ней идти? На пожар? Так все бы на него пялились, вместо того чтоб огонь гасить. А парадов теперь не бывает, и у гроба господня на пасху пожарники в карауле уже не стоят.

Или молитвенник, мне его мать дала, когда умирала. Было их у ней четыре, сколько нас, сыновей. По одному за Сташека молилась, по другому за Антека, по третьему за Михала, а по этому за меня, еще от своей матери она его получила. Только и всего у меня от нее осталось. Лежал в ящике стола. И какой сукин сын по краденому молитвеннику молиться сможет? Выслушает его бог?

Была у меня пила, в сенях стояла, тоже кто-то взял.

Был плащ-дождевик, драный, правда, но все равно, в поле поехать в дождь, скотину на речку выгнать, — тоже пропал.

Тяпка сорняки выпалывать, совсем еще новая, весной перед тем случаем на дороге купил, — даже древка не осталось.

А про сколько вещей я погодя лишь вспомнил.

Лукошко, в котором всегда яйца святить носил, — только на пасху и вспомнилось, когда наварил яиц и собрался в костел.

Или толкушка, свиньям картошку толочь. Стояла в сенях за дверью, я хорошо помнил, два раза на день оттуда ее брал и два раза ставил обратно. И не год или два, а еще при отце с матерью. Толкушки менялись, а место прежнее, за дверью в сенях. Ну вспомнил, а какой прок? Иногда лучше вовсе не помнить, потому что о чем помнишь, то должно быть.

А поднялся на чердак — там на жерди мешок с перьями висел, старая Михала куртка, еще кой-какая одежка, хомут, две постромки, так только жердь и осталась.

Был у меня почти целый мешок пеклеванной муки, пудов пять, желтехонькая как солнышко, без яиц тесто замешивал на лапшу — так ни муки, ни мешка.

Висели на стропиле два сырка в соломенных плетенках, я думал, пригодятся, когда у коровы перед отелом пропадет молоко, так кто-то ножом плетенки срезал и остались одни охвостья.

Куда ни посмотришь, везде чего-нибудь не хватает. Так что мне уж больше и смотреть не хотелось. Пока спускался с чердака, приметил только, что нет решета, хотя оно на гвозде возле лестницы висело. Нету серпа, а висел рядом с решетом. Того нет, сего, а у лестницы две перекладины выломаны.

Плюхнулся я на кровать, чтобы хоть мысли собрать. Но это легко сказать: собрать мысли. Бывают минуты, когда больше всего хочется разогнать свои мысли на все четыре стороны. И превратиться в табуретку или в стол. И оставаться этим столом или табуреткой, пока все не утрясется. Думать — это ж как песок из одной руки в другую пересыпать, и так по кругу, без конца. Да хоть всю жизнь пересыпай, кнута из песка не скрутишь. И даже если б скрутил — кого подгонять? Шимон, Шимон, почудилось, кто-то меня зовет. Но не хотелось знать, кто. То ли я смотрел на горницу, то ли горница так на меня смотрела, но глазам моим все виделось мертвым. И тут пришел кот.

Встал на пороге, мяукнул и прыг ко мне на колени. Я о нем и забыл. Недоставало еще о кошке помнить. Да и, по правде говоря, не любил я нашего кота. Лоботряс был, зараза, мышей ловить силком приходилось его выгонять, редко когда по своей воле пойдет. А с охоты возвращался оголодавший, изодранный, будто его мыши обгрызли, и только и ждал, чтоб ему бросили хоть корочку хлеба. Вечно бы лежал на припечке и спал. Иной раз меня зло брало: там мыши по овину разгуливают, а этот в доме спит и, может быть, еще сны видит. Но, наверно, кошки не видят снов, ведь если кошки, значит, и прочие твари должны, лошади, коровы, собаки, свиньи, куры, гуси, кролики, чем кошка лучше других? Не дай бог, если б в хозяйстве всем им каждую ночь снились сны — мало, что столько животины, так еще столько же снов, рехнуться недолго. Довольно, что человек видит сны, и то лучше б их поменьше было.

Наш кот иногда целый день продрыхнет, целую ночь, да еще утром просыпаться не желает, пока я в плите не разведу огонь и его не припечет. И то не сразу соскочит. Потягивается, выгибается, хвост то трубой вскинет, то под себя подвернет, тут уж я терял терпенье, хватал его за шкирку и наземь. Или прямиком в овин, запру ворота, здесь твое место, леший, понюхай, чуешь мышей? Вот и лови. Но, бывало, полчаса не пройдет, уже скребется обратно в дверь. Как его не впустить? Лоботряс, конечно, да без кошки пусто в хате, все равно что без пса во дворе, без коров, без лошадей в поле, без птиц в небе. Настанет вечер, так хоть мурлычет что-то живое, тоже приятно. Прислушаешься к его урчанью, и покажется тебе, кто-то на другой кровати спит или мать, забившись в дальний угол, шепчет свои молитвы.

Я думал, он пропал за те два года, что меня не было. И даже не очень бы об нем жалел. А тут, гляжу, отъелся, разжирел. Кабы не то, что кот, а не кошка, можно бы подумать, сукотный, от котят его так разнесло. И мяукает вроде грубее. И хвост стал пушистый, как у лисы. И морда почти совсем с туловищем срослась. Даже трудно было поверить, что это тот самый, прежний мой кот. Но неужели б я не узнал своего кота? Бурый, глазища зеленые, хвост наполовину белый. Ни у кого в деревне похожих нет. Погладил его по спине — как по нагретой солнцем мураве провел рукой.