Камень на камень

Я присел на краешек его кровати и даже подивился: ничего по нему не видно, а помирает ведь. Тихо сделалось в палате, хотя было нас двенадцать. Никто слова не проронил, не кашлянул, не вздохнул, и даже если у кого что болело, в себе задушил боль. Хотя не один мог сразу вслед за ним помереть. Но так уж повелось: если кто-нибудь в палате умирал, все с ним хоть самую малость умирали, откладывая собственную смерть. Кто-то где-то в углу начал шепотом молитву читать, но в такой тишине слова как камушки падали в палату.

— Вы не слушайте, — сказал я. — В деревне всегда ввечеру молятся.

И взял его за руку, как берут ребенка, чтобы перевести по мосткам через речку. И рука у него была как у ребенка, исхудалая, в моей лапе такие две б поместились. Вдруг он в меня так крепко, жадно вцепился, будто падал в пропасть, я даже эдак по локоть почувствовал себя умирающим вместе с ним.

— Пан Шимон, — дошел до меня его прерывчатый шепот. — Вы побывали на том свете. Как там?

— Давно это было, пан Казимеж. И война была. А в войну, может, и на том свете по-другому. Да и не разбирает война, тот свет или этот. Может быть, мне почудилось только. Давайте, я лучше про кроликов расскажу. Вам какие больше нравятся, ангорские или вислоухие? По мне, лучше ангорские. Вислоухие крупней, но это если кто на мясо разводит. А ангорские белехонькие, чистюли, и глазенки красным отсвечивают. Тронешь такого — все равно что к зорьке прикоснулся, к туче, к небу. Я сам подумываю, не завести ли кроликов, когда вернусь из больницы. Для начала хватит одной пары. Потом они расплодятся. У одной пары бывает по три помета в год, по шесть-семь крольчат. А через год опять три помета, по шесть-семь в каждом. Через год еще столько же. Кролики, они как начнут — плодятся и плодятся. И есть все едят, траву и очистки. Приедете как-нибудь ко мне, сами увидите. А жуют — хрумкают так, будто друг с дружкой переговариваются. Хотя когда траву — по-одному, а когда очистки — по-другому. Траву дробненько, ну прямо тебе осенняя морось, а очистки — крупный теплый майский дождь. Заслушаешься, бывало, слушал бы и слушал без конца. А получше прислушаешься, можно даже услыхать, как родники бьют, пчелы мед собирают, тучи скребут о небо, как земля крутится-вертится и человек вместе с ней. И ведь вроде ничего особенного, кролики хрумкают. Но иногда так и хочется лечь между них, полежать, будто на сене, на лугу, над рекой, в теньке под деревом, и затеряться в этом их хрумканье, в родниковой воде, тучах, пчелах, и позволить себя нести неугомонной земле. Есть что-то такое в кроликах, отчего и вокруг, и в тебе все мягчеет. Может, из-за этой их белизны. Вы когда-нибудь видали белизну белей кроличьей шерсти? Ни сад в цвету не бывает таким белым, ни перины, когда проветриваются на солнце, ни гуси, когда плывут по реке. Может почудиться, это что-то еще не родившееся и оттого такое белехонькое, что не коснулось грешного света. Берете вы такого кролика, вытаскиваете из кучи, чтобы посадить к себе на колени, а он как из теплого лона вытащенный. Дрожит, бедненький, отбивается, а то и царапается, точно боязно ему в этот свет вступить. А погладьте его — своей рукой почувствуете страх, как бы от ваших пальцев белизна эта не замаралась навек. Хотя вроде бы что такого — вы кролика гладите, а кролик знай дрожит. Надо только другой рукой его за уши держать, не то шмыгнет с колен, и пусто станет у вас под рукой, пустей, чем если б на коленях только что никого не было. И больше вы его уже не поймаете. Смешается с другими кроликами, потеряется среди белизны. А белое с белым мешается, как вода с водой, песок с песком. Попробуйте среди стольких белых одного белого отличить. Отличил когда кто каплю в воде или зернышко между зерен?

Я почувствовал странный холод в своей руке, которой держал его пальцы. Ни тебе холод свежевспаханной земли, ни яблока, сорванного по росе.

— Кажется, помер, — сказал я неуверенно, точно у него хотел спросить, помер ли он.

Все в палате затаили дыхание, будто вместе с ним на мгновенье умерли. А может быть, ждали, ответит ли он мне. Наконец кто-то не выдержал и вроде бы удивился:

— Помер? — И не то чтобы не поверил, нет, просто надо хоть немного удивиться смерти, такое ее право.

— Ишь ты, помер, — сказал кто-то чуть ли не с облегчением.

— Вот и помер, — вздохнул кто-то на дальней койке, как если б вздохнул: — Вот и вечер.

— Ну, вечер, — поддакнул кто-то. Что еще можно сказать смерти, как не поддакнуть: — Ну, помер.

Я осторожно высвободил руку из его пальцев и пересел на свою кровать.

— Зажгли бы свет, что ли, — кто-то словно бы вдруг испугался. — Зажгите свет.

— Зачем? Читать он больше не будет.

— А чтоб хоть глаза ему закрыть.

— А может, не помер? Может, не помер. — С кровати в самом углу палаты сорвался старик Амброзий, никто его никогда не навещал, нога у него была по колено отрезана. Схватил палку и заковылял, трюх, трюх, чуть не плача, будто хотел еще эту смерть остановить. — Может, не помер. Поглядите получше. Холодные руки — это еще не смерть. Холодные ноги еще не смерть. Смерть — это хо-хо! Мало сказать, помер. Сказать можно чего хочешь, а глядишь, оно совсем и не так. Скажешь день, а тут ночь. Господь наш Иисус тоже вроде бы умер, а не умер ведь. Ну-кась, тряханите его! Как же я теперь отплачу Столяреку за свою обиду? Эх, Столярек, Столярек. Почитай, половины поля уже у меня нет. Кожа да кости мое поле. Тряханите его. Адвокаты так, с бухты-барахты, не помирают. Может, только уснул? Смерть — это и язык должен умереть, и что на совести, все умереть обязано. Ежели ты помер, то и носом даже не швыркнешь. А он обещался. Как тут сейчас лежит, обещался. Только бедному жениться — ночь коротка. Почему ты бедный? Потому что умом не вышел. Столяреково поле уже как боров раскормленное, и он, злодей, все дальше в мое впахивается. Знай себе нахлестывает лошадей, а лошади — чего с них взять. Не разбирают, его поле, мое. Еще его отец у моего по куску отхватывал. Что мой мог поделать, когда за того адвокаты стояли. А у моего только и было, что полное нутро злости да полный рот молитв. Вот он вперемежку то молился, то ругался, молился и ругался, а тот его поле кромсал. К тому ж у Столярекова отца пара лошадей была, а у моего одна, с одной не перепашешь, что с двумя распахано. Перепахивал мой, перепахивал, а поле все убывало. Пока однажды не взъярился и не отхлестал Столярека кнутом. И что? Столярековы адвокаты как воронье на отца, он после этого долго не прожил. Разве это жизнь — жить и смотреть, как у тебя земля убывает. Я тебе, сынок, все отпишу, только возьмись при случае за топор, говорил отец. Не нашлось во мне силы свое отстоять. Вишь, огрел раз Столярека кнутом, и не так чтобы очень сильно, он в сермяге был, а уже помирать пора. Но ты кнутом и не пробуй, бери топор. Кнут — это только злость и ремень, и против адвокатов с ним не пойдешь, им кнут что быку прутик. Мало, что закон за них, они еще и с чертями знаются. А нет больше силы, чем когда закон заодно с чертями. Тут только хватай топор и убивай. Пусть потом в тюрьме подохнешь. Но лучше подохнуть, чем жить противу закона и чертей. Господь бог простит, когда из-за земли грех на душу берешь, господь всегда дает прощенье. Сам на этой земле родился, на ней жил, на ней умер, вот и знает, что такое земля. И бог-отец его тоже не барин был, а простой плотник. Как у нас в деревне Косёрек или Бзденга. Косёрек нам даже хлевы ставил, а Бзденга делал колеса. А не простит господь, так земля простит. Господь из своих высей не всегда все видит, а земля за все болеет. Топор топором, но лучше б, конечно, кабы было на какие шиши адвокатов нанять. Волокушу продай, корову, лошадь, в долг возьми, а найми. И иди как ровня со своими против Столярековых. Такого Столярека хоть насмерть заруби — сыны его подымутся, сыны сынов подымутся, внуки, правнуки, и будут до второго пришествия от твоей земли урывать. Только адвоката найди, чтоб с чертями посильней, чем Столярековы, водился. У чертей, как у людей: кто побольше, а кто поменьше. С малыми ты не связывайся. Малый черт что малый теленок, малая обувка, так, малосилок. Держись всегда больших. Пускай невесть сколько запросят. Хотя бы душу пришлось продать. Зачем тебе душа, коли земли не будет. Одна душа, без земли, все равно как если б тело от нее отказалось и господь изгнал. Поснимай образа со стен, распятие молотком изуродуй, пускай так стоит, свяченую воду вылей в ушат, напейся пьян и кляни все подряд — черт сам к тебе пожалует. Пустишь кровь из пальца, он тебе свою пустит, и тогда — держись, Столярек. Жаль, мне уже не дождаться, а то б мы с тобой вместе к нему пошли. Ты бы в окно постучал. Эй, Столярек, и у меня свой адвокат есть! Теперь померяемся! Поглядим, чей сильнее! Мы с моим как два брата, койка к койке, в больнице лежали! Он с чертями получше, чем твои, в дружбе! Люцифера знает! Вельзевула знает! Анчихриста знает! Всех наиглавнейших чертей! Все пекло! А твои черти — плюнуть и растереть! А законов он сколько знает! В сто раз больше, чем твои! Все, какие есть, до единого! И против тебя, разбойник, знает закон! Ногу мне отрезали, а я не жалею. Вторую бы дал отрезать, лишь бы тебе отплатить. Выйди, выйди за порог, Столярек, я тебе еще побольше скажу! Он в воскресенье приедет! Загляни через окно в мою хату! Посмотришь, как мы будем водку пить, колбасу есть! Моя баба ему курицу сварит! А смеяться будем! Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Над тобой будем смеяться, Столярек! Конец тебе! Бог долго ждет, да больно бьет! Знаешь, что мой мне сказал?! У какого-то там Столярека — и не отсудим?! Нам, Амброзий, и черт не понадобится. Одной справедливостью обойдемся. Так он сказал. Посмеялся даже: ну и нашел Столярек адвокатов, из них такие же черти, как из блох осы. Крестом осенить — мокрого места не останется. Ха-ха-ха! Так он смеялся. Хи-хи-хи! Так смеялся. Ой, как же он смеялся. Сам на дьявола стал похож. Я спросил, может, заплатить ему, я заплачу, только пусть не смеется так. Денег у меня не густо, но я волокушу продам, лошадь, корову, в долги залезу, а заплачу. Столярек мог, значит, и я смогу. Пусть только не смеется, а то страх берет. Эх, Столярек, одна тебе дорога — в петлю. Выбирай дерево, Столярек. Он еще у меня спрашивал, его Столярек фамилия? Столярек. И отец Столярек. И дед Столярек. Дай только отсюда выйти. Обещал. Но нет, видать, на Столярека закона, нету бога, нет черта. Ой, нету, нету.

— Тихо вы, не плачьте.

И тут два трупоноса, два здоровенных быка, приехали с каталкой и увезли адвоката. Потом пришла Ядзя-санитарка, перестелила постель. Вот и нет бедолаги, сказала. Заглянула туда, сюда, не оставил ли чего. Нашлись кое-какие мелочи, как от каждого покойника, она все собрала в передник. Стоял компот, который он не успел выпить, она спросила, не выпьет ли кто. Но никто не захотел, и она вылила компот в умывальник. Сняла старый температурный лист, повесила новый. Хотела и книжки забрать, но я попросил, чтоб не забирала, может, я почитаю.

Как-то даже взял ту, что он оставил открытой на тумбочке, и начал читать. Было там про одного такого, который все ходил и спрашивал, где плотник. Вроде даже и не особо ему этот плотник был нужен, только он не знал, об чем спрашивать, вот и спрашивал про плотника. Тронутый, что ли? Люди плотника ищут, когда дверь сбить нужно, стол, сундук. Пришел бы в нашу деревню, ему бы каждый малец показал, где плотник. Калембаса Юзек, у дороги на мельницу, третья хата за распятием, акация во дворе.

Я страниц пять всего прочитал, дальше не получилось. На адвокатову койку положили какого-то сопляка, который с ходу стал набиваться ко мне в приятели и с утра до вечера трещал над ухом. Башка вся перебинтованная, обе ноги сломаны, по пьянке разбился на мотоцикле, и еще радовался, что теперь отец не заставит работать. Рта не закрывал, неважно, слушал его кто или не слушал. А больше всего про своих подружек рассказывать любил, в основном разные пакости. С кем, где, когда, как. Прямо жаль становилось этих подружек.

Навестила его как-то одна, симпатичная, красивая. Принесла корзинку яблок, нас всех угостила, меня даже два заставила взять, а еще одно сама положила на тумбочку. И вообще, казалось, она отца, деда, дядю пришла навестить, а не этого похабника. Ходила со своей корзинкой от койки к койке и вроде бы стеснялась, что одна среди стольких мужиков. Хотя какие из нас мужики, морщинистые, дряхлые, седые, лысые, половины зубов нету, глаза не видят, а кое-кто уже одной ногой в могиле. И тоже как бы ее стеснялись, брали у ней эти яблоки, но всякий глаза опускал, чтобы не смотреть на ее наготу — она будто не яблоки, а груди свои раздавала, столько раз этот сукин сын передо всеми тут ее раздевал.

И мало того, что раздевал своих подружек, еще над ними смеялся. Иной раз со смеху по ногам себя хлопал, по гипсу. Как дурак хохотал-заливался, сам с собой. И хоть никто не без греха, все на него пялились, будто он за собственным гробом шел. Где ж это видано — смеяться так на кровати, еще не остывшей от смерти? Может, он даже не понимал по глупости, что с этим своим смехом, окруженный своими подружками, тоже умирает, вслед за тем, кто на его месте лежал. А старые мужики видят все насквозь, они и это видели.

Да и вправду, разве так, как он рассказывал, можно? Ни жеребец с кобылой, ни кобель с сукой ничего такого не делают. Неужто человек станет? И зачем? В конце концов, так ли, сяк ли, одно на одно выходит Я тоже молодой был и, может, побольше его девок перепробовал, но всегда по-людски.

Иногда только в углу у двери старый Альбин повизгивали от удовольствия, когда срамник этот пакости про своих подружек рассказывал. Но у Альбина был крестец сломанный, и лежали они как бревно, а руки-ноги рядом лежали, как обрубленные ветви. Вот и было у них одно-единственное желание — перед смертью переспать с бабой. Вечно сетовали на свою жизнь, на свое увечье, на своих детей и вообще на все. И санитарке Ядзе морг земли обещали отписать, если она разок руку ему под одеяло сунет, пусть перед смертью, когда совсем будут помирать. А санитарка Ядзя смеялась, что небось смерть слаще, чем ее рука, натруженная, потрескавшаяся, да и не молодая. Потому что санитарка Ядзя умела смеяться даже над самыми печальными вещами. Другая бы к черту все посылала, а она смеялась. Другая б заплакала, а она смеялась. Иной раз в палате, как в склепе, а войдет санитарка Ядзя, скажет что-нибудь, и все в смех.

И нечего удивляться, сколько лет среди несчастий, боли, смертей, стонов, и только и знай выноси горшки, убирай, перестилай, уноси, приноси, тут из-за любого пустяка смеяться научишься. А вдобавок еще все наперебой ее сватали, старики, молодые, вдовцы, женатые, хотя каждого уже караулила смерть. Этот сам подняться не мог, тот на бок повернуться, без ног, без рук, под себя ходили, рожи корявые и души корявые, тут болит, там болит, но, стоило Ядзе появиться в палате, всякий хоть сейчас на ней готов жениться. Некоторые вроде бы сегодня женились, а назавтра умирали. А она никому не отказывала, никому не говорила нет, только смеялась.