Каменная грудь

Держа топорище на плече, полный отчаянной решимости, Волчий хвост подошел еще ближе. Так и обдало Бурчимуху острым запахом пота. Старый храбр отступал.

Он не совсем был уверен в себе, руки его дрожали. Наконец Волчий хвост бросил… Тороп пронзительно вскрикнул, закрыв лицо руками, повалился на землю. И когда уже неминуемая смерть заглянула в глаза старому храбру, чей-то красный щит опустился из-за частокола перед самым лицом Бурчимухи. Топор вонзился в щит, расщепив его, упал в лебеду. Через ограду легко перепрыгнул длиннолицый витязь, укутанный в белое, почерневшее от пыли корзно. Дружинники замерли, угрожающе подперев небо копьями.

Буслай стоял, вогнув голову, жесткие волосы поднялись, будто вихорево гнездо – сбитые в кучу и закрученные ветром листья на дереве, – усы топорщились, он вмиг протрезвел.

Витязь подошел, цепкою рукою схватил его за ворот рубахи, рванул к себе:

– Тебя надо предать казни, буян!

Страшным ударом, так, что хрустнули кости Буслая, опрокинул его навзничь.

– Ой, чур меня! – воскликнул Тороп и мысленно причислил безбородого к чернобогам.

Доброгаст подумал о том, что судьба зачем-то второй раз сводит его с витязем.

Тот, наступив каблуком на упругую грудь Буслая, вытащил из-за пояса боевой нож…

– Пощады! – грохнули сзади всадники.

Витязь выпрямился, мимолетная досада скользнула по его лицу, но оно тотчас же стало по-прежнему невозмутимым. Он направился к шалашу, у входа сказал негромко:

– На роздых!

Волчонок бросился от него со всех ног, забился в угол и, ощетинившись, поблескивал оттуда глазами-изумрудинками.

Зазвякали сбруи, всадники, расправляя затекшие члены, повели лошадей на водопой.

Доброгаст уже перестал удивляться – столько необычного случилось в этот день, он так устал и изголодался, что ни о чем не мог думать. Отяжелевшая голова склонилась на грудь, глаза слиплись, он повалился в траву. На миг мелькнули перед ним: широкая степная дорога, печенеги на злобных лошадках. «Вот если бы лук был…» Проплыло лицо витязя. «… Кто он? И что ему печенеги?» Затем все смешалось, словно теплая волна увлекла Доброгаста.

Над розовой гладью Десны стала роиться мошкара, у берега зашептался камыш, ловя порхающих мотыльков. Сквозь него проглянула полная луна.

Молчаливые воины вернулись с реки, подсели к костру, выжимая мокрые волосы. Один из меченых подошел к храбрам.

– Что с ним? – кивнул он в сторону Яромира.

– Ранен в схватке с печенегами, хоть крепок и силы необыкновенной… правда, Улеб наш – посильнее будет. Улеб колеса с повозок ломает, как калачи, – расхвастался Тороп. – Да… с двадцатью схватился Яромир – мы на заставе были у Черной могилы. А он едва доехал до ворот, даже пота не вытер – свалился. Вот и лежит.

– Часто здесь появляются степняки? – спросил меченый.

– В последнее время почти каждый день… отряды небольшие, правда, – ответил Бурчимуха.

– Через Десну переправлялись?

– А мы-то на что! Пока ни один печенег не ступил с низины на правобережье я не ступит!

Злобно передернулось лицо меченого.

В эту минуту чей-то громоподобный голос заставил всех вздрогнуть:

– Эге-ей! Что за люди? Кто такие? Откуда пожаловали?

От этого голоса над затененной рекой поднялась пара диких уток и понеслась прочь, цепляя прибрежные камыши. Доброгаст очнулся от дремы.

Над частоколом маячил огромного роста всадник, закованный в тяжелую броню. Вороной распаренный конь под ним крутил мощною шеей, шуршала его тяжелая грива.

– Вот он, Улеб, – обрадовался Тороп, – детище наше нескладное!

– Кто такие, спрашиваю? – несся здоровенный голос.

Из шалаша вышел молодой витязь:

– Не шуми там!

– А с чего бы мне не шуметь? – откликнулся Улеб. Конь его тянулся схватить зеленые побеги проросшего частокола.

– Перед тобою – кмет!

– А мне чихать на твое кметство! Мы здесь сами по себе – вольные медведи! Замри ты, неуемный! Тпрру! Накось, кмет, получай.

Улеб размахнулся и бросил к ногам витязя мертвую печенежскую голову.

Вздрогнул безбородый витязь, нагнулся, поднял ее за волосы, вгляделся в искаженные смертью черты.

– Двое ушли, кмет, – сказал Улеб и перемахнул с конем частокол. – Что-то важное степь замышляет, как волки у пастбища, рыщут по окраинам печенеги. Откуда взялись, леший их ведает.

Витязь отшвырнул мертвую голову, поправил обруч на лбу. Глаза его стали пустыми, холодными.

– Шапки у степняков косматые… теплые… – говорил великан, не замечая того, что все смотрят на него, даже ложки побросали. – Слушай, Бурчимуха, что-то, неладное деется. Надо бы дать знать в Ольжичи.

Меченые внимательно рассматривали Улеба, его статную фигуру, бритое лицо с мясистым носом, с редкими, почти детскими бровями и рыжеватыми усами, растущими во все стороны.

– Кто ты? – спросил его витязь.

Улеб, не замечая необычности в поведении окружающих, спокойно ответил:

– Я – старший на засеке… третий год здесь… Много товарищей перебыло – все улеглись по степи, до сих пор косточки желтеют в репейниках, а я все живой… Теперь новые товарищи у меня.

– А это кто? – кивнул витязь в сторону Доброгаста.

Тот невольно вздрогнул, на мгновение встретился взглядом с витязем.

– Пристал к нам холоп, добрый гость… – начал было Тороп и осекся под взглядом Буслая. – Да он вовсе не беглый…

– Кусь, кусь, кусь, – позвал Улеб выбежавшего из шалаша волчонка. Потрепал его за ухо, расцеловал, подтолкнул ногой мертвую голову:

– Ну-ка, щен, проказник этакий, поиграй черепком…

Храбр не договорил, повалился на траву и отошел ко сну.

Тлеющие поленья еще долго отсвечивали в глазах витязя. Он молча сидел, подперев рукою голову. Потом костер погас, пустив сизые струйки дыма, и в небе яснее проступили крупные, словно бы влажные, звезды.

Наступила теплая, упоенная цветочным духом, совсем летняя ночь. Луна, как червленый щит, повисла над Русской землей, будто хотела отгородить ее от темной печенежской степи.

Доброгаст проснулся перед самым восходом, но лежал, не двигаясь, истома растекалась по всему телу. Смутная надежда зародилась в груди, отчего, он и сам не знал. То ли оттого, что сон какой видел, то ли оттого, что глаза его с радостью останавливались на каждом предмете, подмечали каждый пустяк: стройные колонки полынка, щупальца репейника из мягкой, будто пуховой, травы, возвышающиеся надо всем острые бутоны одуванчиков – далекие киевские терема…