Кандагарский излом

— Извините, товарищ полковник, — решилась прервать его я. — Первый вариант мы поняли, но он нам не подходит. Спасибо за участие и наставление, но можно огласить второй вариант?

— Ты у нас кто?! — недобро нахмурил брови мужчина.

— А-а…

— А, не а! Вольнонаемная служащая, предписанная для прохождения службы по исполнению интернационального долга в республике Афганистан к сороковой армии! И должна вести себя не как девица на гулянке, а как служащая! По уставу! Вот сошлю в Баглан, там быстро таких, как вы… Три дня назад сорок человек духи вырезали. Пришли ночью и ножами, как свиней на щи… всех, — осел полковник, запыхтел, расстегнул ворот кителя.

Не знаю, как Вика, я ничего не поняла, кроме одного — нас решили припугнуть и «построить», еще не ознакомив с уставом, обстановкой, субординацией. Заранее. И надо отметить — удалось. Особенно последнее замечание о свиньях и щах. Что ж, ориентироваться приходится самой и быстро — вот это я поняла. Система: из пламени да в воду, из воды да в пламя была мне ясна.

— Субординацию соблюдать надо! — опять рявкнул полковник. — Я вам тут не сват, не жених! Всё! — подтолкнул документы, обращаясь к застывшему у окна прапорщику. — Оформляй их к Свиридову в бригаду. Одну секретаршей, эту, говорливую, — ткнул в меня пальцем. — А вторую на медпункт, санитаркой. У них как раз после обстрела секретаршу и медичек грузом-200 в Союз отправили. Вот пускай на место погибших встают и… Зона боевых действий, мать ети. Будет вам зона! Небось, нахлебаетесь в этой зоне и поймете, что Говорков добра вам хотел… Ну, а если передумаете, тяжело станет, человек я не злопамятный, и очень даже в положение молодых, ранимых девушек войду и помочь смогу. Чего не бывает меж своими?.. Пристрою. Думайте, девоньки. Умницы вы мои, интернационалисточки…

Последнее вышло не уничижительно, а унижающе. Неприязненно. Я поняла, что оных здесь не любят, но почему, узнать пока не могла. Ничего, время покажет.

Я поняла обратное буквально через пять минут.

Пока нам оформляли предписные листы, мы с Викой вышли на улицу, чтоб спокойно поговорить, обсудить услышанное и увиденное, поделиться страхами, опасениями и впечатлениями. И тут же к нам начали подтягиваться мужчины. Одни садились в тенек и, изображая утомленных солнцем и жарким воздухом бывалых воинов, закуривали, косясь на нас, другие предпочитали сесть ближе, познакомиться, а кто-то и подержать за руку норовил. Нам принесли минералки, угостили леденцами, наперебой спрашивали, откуда мы. Стоило сказать, как половина новых знакомцев оказывались земляками, хоть потом и выяснялось, что общее место жительства у нас одно — Союз. Вика и робела, и краснела, и гордо вскидывала подбородок, млея от мужского внимания, я же выпытывала о службе, о бригаде Свиридова, о душманах, боях, нравах — жизни на войне.

Мужчины охотно отвечали, травили байки, перемежая остроты с пошлыми шутками и рассказами о боях и потерях, начальстве, обеспечении. Вика заинтересовалась афошками и местными дуканами. Ее, обняв за плечи, начал просвещать темноволосый старлей. Я же слушала мальчика, что представился Виктором, который со слов очевидцев слышал, что произошло несколько дней назад в бригаде Свиридова. Мне было и странно, и страшно слушать историю о кровавой резне на заставе, вблизи батальона, о ночном нападении на колонну у самого его расположения. Заставу вырезали под корень, батальон при оказании помощи товарищам понес значительные потери личным составом и техникой. В тот момент я не поняла главного, что пытался втолковать мне парень, — мы попали на войну. Здесь нет спокойных мест, как нет покоя вообще. Никто не знает, будет ли жив не то что через сутки — через час, минуту. Что война не правое дело, а лютое. Она как ненасытный зверь рыщет по всему Афгану и пожирает всех, кто подвернется, не деля на правых и неправых. Начальство, подчиненных, мужчин, женщин. И мне было настолько жаль погибших мальчиков, их матерей, невест и жен, что я чуть не заплакала.

— Здесь часто душманы лютуют, — на свой манер попытался успокоить меня Виктор.

— Напугал барышню. Нашел, о чем с девушкой разговаривать! — презрительно сплюнул блондинистый десантник с такими же выцветшими глазами, как и его хэбэшка.

— Я не боюсь, — покачала я головой, утирая украдкой слезу. — Мне жалко… столько потерь…

— О-о! Налетели, орлы! — проскрипел появившийся прапорщик и, всучив нам документы, махнул в сторону аэродрома. — Садитесь на борт до Кандагара, там на вертушку до бригады Свиридова. Выполняйте!

И смылся. Мы растерянно переглянулись с Викой: а где, как, что?

— Не расстраивайтесь, сестренки! — прогудело сразу несколько человек. — Сейчас устроим все в лучшем виде!

— Меня назначили сопровождающим, — буркнул хмурый парень, который протолкался сквозь толпу. — Сержант Малышев. Сергей.

Наши сумки подхватили и всей толпой сопроводили на борт до Кандагара. Военнослужащие любезно потеснились, пропуская нас в салон, словно перехватили эстафету у тех удальцов, что остались на аэродроме.

Так мы встретились и простились с Кабулом, даже толком его не увидев. Мне запомнилось лишь яркое жгучее солнце, коричневая земля и толпа наших мальчиков, которые так приветливо встретили нас на неприветливой земле.

Вечерело и холодало. Мы стояли на бетонке и ждали «вертушку». Второй час.

— Все на боевых, девочки!

— Да не печальтесь, сестренки, мы скучать не дадим.

— Эх, повезло Свиридову!

— Мал, ты откуда их взял?

— А как там, в Союзе?

— Хорошенькие какие, я ща…

— Слышь, курносая, переводись к нам!

— Штабные скоро поедут, можете с ними договориться, они не откажут…

Мы уже не обращали внимания на внимание к нам.

Мы почти падали с ног и мечтали лишь о двух вещах — помыться и поспать, полноценно, в постели. Или хотя бы посидеть в тишине и уединении, а не в тесном кругу воинов-интернационалистов, что буквально сводили нас с ума своими однотипными вопросами, шутками, предложениями, пристальными взглядами оценивающими, сочувствующими, восхищенными, растерянно-озабоченными, откровенно похотливыми.

Мы еще не прибыли на место назначения, а уже получили тридцать предложений руки и сердца, сорок — устройства сытной жизни, пятьдесят — звезд с неба и сотни — переспать.

Вика сосала леденец, радуя стайку праздношатающихся по взлетной полосе. В нее чуть ли не тыкали пальцем, словно дикари, никогда не видевшие, как сосут леденцы. Впрочем, у меня лично складывалось впечатление, что наши вообще одичали в Афгане, и женщин видели за время службы, наверное, еще реже, чем Африка снег. К нашим ногам, как к постаменту идола, складывали дары, предлагая наперебой джинсики, кроссовки, печенье, панбархат, колечки, магнитофоны.

Вика, мне чудилось, теряла стойкость под градом свалившихся на нее невиданных, неслыханных благ, и все внимательней слушала, что, где и за сколько можно приобрести или получить просто так. Почти даром. Я смотрела в небо и молила о «вертушке», все больше хмурясь и сжимая зубы, чтоб не послать желающих осчастливить меня шмотками. Одно меня радовало и помогало держать себя в руках — наши военнослужащие были настырными, липкими, но не хамили, не грубили, не лапали, а вели себя галантно, как и подобает доблестным освободителям… хоть и немного одичавшим.

Когда пришла «вертушка», нас провожали, как на смерть, прощались, словно навеки. Один солдатик, что за все время нашего ожидания ни разу не подошел к нам, но и не сдвинулся с места, заняв позицию с края бетонки, не оторвал от нас взгляда и выкурил, наверное, две пачки сигарет, мне показалось, чуть не заплакал. В его карих глазах, провожающих нас взглядом, было столько тоски, страха и сожаления, что мне на миг захотелось подойти к нему, обнять, успокаивая и поддерживая. К изумлению Вики, и других мужчин я так и сделала — подошла и робко поцеловала его в щеку: