Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни
Шрифт:
На следующий день Маркс сообщил Либкнехту, что Тусси и Женнихен собрались во Францию {32}. Известие о смерти Флоранса, да и все сообщения, приходившие из Парижа несколько недель, без сомнения, побуждали их действовать. Как Карл и Женни в юности, дочери Маркса не могли оставаться на обочине революции; если они и не могли присоединиться к сражению, то хотели быть хотя бы поближе к нему. Был у них и личный повод: Лаура родила второго сына, и он был совсем слабенький. Поль весело писал о том, что Лаура сама учится нянчиться с младенцем {33}, однако семья восприняла новости с тревогой. Они знали, что Лаура больна, и Женни, конечно же, не могла не вспомнить свои бесплодные и отчаянные попытки выходить несчастного Фокси. После смерти Франсуа Лафарга Поль унаследовал те сто тысяч франков, что были обещаны ему в качестве свадебного подарка, однако большая часть суммы заключалась в недвижимости, акциях
Если у Маркса и Женни и были какие-то сомнения относительно поездки Женнихен и Тусси, то они развеялись без следа, едва Женнихен пришло сообщение, что Поль в Париже. Он принял решение вернуться туда, когда Бисмарк освободил 60 тысяч французских военнопленных, чтобы утихомирить бунтующую столицу Франции. В начале апреля Лаура написала, что не имеет вестей от мужа с тех пор, как он уехал,
«… а хуже всего то, что мой бедный малыш был так болен, что 8 или 10 дней подряд я с ужасом ждала его смерти. Последнюю пару дней ему намного лучше, и я надеюсь, что он поправится. Всю последнюю неделю я носила его на руках по комнате, не спуская с него глаз ни днем, ни ночью. Что до Поля, я не знаю, что и думать. Он не собирался оставаться там надолго. Возможно, он просто не может, хотя и хочет вернуться, а возможно, вид баррикад побудил его ввязаться в бой. Я не удивилась бы этому и не сомневаюсь, что, будь я с ним рядом, я бы тоже сражалась». {36}
Женнихен решила ехать во Францию немедленно, признавшись Кугельманну, что если родители не дадут согласия, она уедет тайно {37}.
Готовясь к отъезду, Женнихен и Тусси столкнулись с разочарованиями по всем фронтам. Лондонский пароход был перегружен товарами, и капитан отказался брать пассажиров. Единственной возможностью попасть во Францию был катер, уходящий из Ливерпуля только 29 апреля — учитывая обстоятельства, ожидание стало пыткой. Затем Женнихен обнаружила, что и во Франции их поджидают проблемы: железные дороги были либо разобраны, либо контролировались войсками. Более того, им с Тусси потребовались паспорта, поскольку без них во Францию никого не пускали {38}. Однако они не могли путешествовать, как Женни и Элеонора Маркс — им нужны были фальшивые документы, если они хотели добраться до Лауры и спасти ее от ужасающего одиночества.
Не совсем ясно, почему Лафарг уехал в Париж. Одни говорят, что он собирался писать книгу, другие утверждают, что он искал одобрения со стороны коммунаров (когда о них стало известно) для организации восстания в Бордо {39}. Какова бы ни была истинная причина, в Бордо он вернулся 18 апреля, по странному совпадению, в этот же день там отмечены беспорядки: полицейских агентов хватали и задерживали, казармы забрасывали камнями, повсюду были слышны крики «Да здравствует Париж!» {40}
Было ли это делом рук Поля? Похоже, местная полиция именно так и считала, обвиняя во всем агентов Интернационала. Даже не пытаясь скрыть свою политическую деятельность, Лафарг расклеивал плакаты и листовки в поддержку Коммуны и даже принял участие в местных муниципальных выборах в качестве члена Интернационала. Неудивительно, что полиция начала расследование, действительно ли этого человека, которого они считали фанатиком, следует немедленно арестовать.
Среди тех, кто доносил на него, по словам самого Лафарга, был человек, которого считали вербовщиком членов Интернационала, и который посещал их собрания каждый вечер. Не будучи уверенными до конца, являются ли эти сведения достаточными основаниями для ареста, полицейские консультировались с Эмилем де Кюратри, суперинтендантом соседней провинции {41}.
На фоне этих событий Женнихен и Тусси, путешествующие под фамилией Уильямс, прибыли в Бордо 1 мая 1871 года, после 4-дневного путешествия по бурному морю. Женнихен проболела всю дорогу, но Тусси — теперь ей было 16 — от души наслаждалась приключениями и тем захватывающим фактом, что они путешествуют инкогнито. Женнихен писала родителям, что Тусси с утра до вечера проводит время на палубе, болтает с матросами и курит сигареты с капитаном. Энгельс предложил им сыграть роли двух буржуазных английских девиц, что они с успехом и исполнили. Женнихен смеется:
«На корабле на нас смотрели, как на принцесс.
Стюарды и матросы собрали в нашу каюту ковры, стулья и подушки; капитан принес нам свой бинокль, хотя смотреть было не на что, а свое громадное кресло распорядился поставить на квотердеке специально для меня».Уже во Франции их приняли за парижанок, и потому им не пришлось даже демонстрировать свои фальшивые паспорта или изображать из себя буржуа {42}.
Когда они прибыли в Бордо, город поразил их тишиной и спокойствием: кафе были переполнены, мужчины непрерывно играли в домино и бильярд, в ресторанах много и вкусно ели… и в то же время им было страшно. Как и во всех провинциях, где действовали агитаторы, при малейшем подозрении о причастности человека к мятежу его имя добавляли в список подозреваемых {43}. Местная администрация брала пример с Версаля, где методично и деловито выявляли всех, связанных с восстанием, чтобы затем арестовать их и казнить, тем самым давя очаги возможных возмущений в зародыше.
Еще в начале осады Парижа Маркс и Энгельс выступали против восстания, считая его преждевременным и совершенно бесполезным. Тем не менее, к апрелю они изменили свое мнение, признавая героизм Коммуны и восхищаясь парижанами — хотя и предвидя их поражение.
«Какая гибкость, какая историческая инициатива, какая способность самопожертвования у этих парижан! После шестимесячного голодания и разорения, вызванного гораздо более внутренней изменой, чем внешним врагом, они восстают под прусскими штыками, как будто войны между Францией и Германией и не было, как будто бы враг не стоял еще у ворот Парижа! История не знает еще примера подобного героизма!» {44} [68]
68
Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 33.
В начале мая погода была настолько хороша, что в Париже царила атмосфера праздника. Пушечная канонада и грохот рвущихся снарядов стали уже привычным напоминанием о том, что город находится под атакой — однако Фестиваль пряников на площади Бастилии прошел с таким успехом, что был продлен на целую неделю. Смеющиеся дети взлетали в воздух на качелях, мужчины и женщины, забыв о неясном и тревожном будущем, крутили Колесо Фортуны, торговцы продавали домохозяйкам всякую всячину, начиная с кухонной утвари — ведь свои кастрюли парижанки пожертвовали для отливки пуль {45}.
16 мая художник Гюстав Курбе, возглавлявший в Коммуне департамент по культуре, устроил еще одно праздничное мероприятие на Вандомской площади, к северу от Тюильри, на Правом берегу: под звуки оркестров все прибывавшие толпы народа смотрели, как разбирают массивную колонну, воздвигнутую в честь первого Наполеона и его победы при Аустерлице в 1805 году. Наконец, колонна упала, и голова Бонапарта покатилась по земле, словно после удара ножа гильотины. Восторженная толпа взревела в знак одобрения {46}.
В воскресенье, 21 мая, в садах Тюильри состоялся большой концерт. Дамы блистали весенними нарядами — Лиссагарэ пишет, что они положительно освещали собой зеленые аллеи дворцовых садов, в то время, как совсем рядом, на площади Согласия, снаряды, выпущенные правительством Франции, обеспечили неожиданную (и нежеланную) перкуссию для этого дефиле. Впрочем, толпа, исчислявшаяся тысячами, даже не была испугана {47}. Парижане словно предчувствовали что это их последний праздник на ближайшее время. В самом деле, пока шел концерт, войска Версаля готовились к вторжению в город. В три часа пополудни того же дня они вошли в Париж с пяти направлений, через пять ворот — 70 тысяч солдат начали захват города, и на Сене появились канонерские лодки с тяжелой артиллерией, готовой к бою {48}.
Поль Верлен работал в пресс-центре Коммуны и говорил, что узнал новости первым, от своей жены, которой приснилось, что войска вошли в Париж (прежде всего, Верлен был поэтом) {49}. Новость распространилась быстро, и мужчины, женщины и дети бросились на баррикады и к пушкам, занимать свои боевые позиции, чтобы встретить солдат на широких бульварах Османа. Так началось то, что вошло в историю под именем Кровавой Недели.
Пять дней в Париже не происходило ничего, кроме сражений. Здесь не было фронта, не было тыла — битва шла везде. Голые по пояс, потные, черные от пороховой пыли мужчины держали горящие фитили в обеих руках, пока их товарищи заряжали пушки и мушкеты {50}. На одной точке полторы тысячи женщин шили мешки для песка, чтобы заваливать пробоины в баррикадах. Мальчишки подносили своим отцам оружие и патроны, вставая на их место, когда те падали мертвыми {51}. Никто не уклонился от службы, никто не мог избежать боя.