Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях

В этой связи несправедливо было бы не вспомнить замечание Б.Н. Ельцина по этому поводу в вышедшей в свет в 1990 г. «Исповеди на заданную тему». Критикуя позицию верхушки КПСС и партаппарата, он написал: «Сколько слов было сказано по поводу лживости буржуазной пропаганды, сочинившей секретные протоколы пакта Молотова—Риббентропа?! Сколько раз приходилось пропагандистскому аппарату говорить, что это все происки и фальшивки?! Хотя любому здравомыслящему человеку было ясно, что уже нельзя отнекиваться от того, что давно известно всем. Прошло время, и вот мы признали, да, секретные протоколы существуют, но сколько же уважения и авторитета мы потеряли из-за такой твердолобости». Процесс признания завершился 27 октября 1992 г. обнародованием на специальной пресс-конференции материалов «закрытого пакета № 34» из президентского архива, в том числе оригиналов секретных протоколов^{50}.

На завершающей стадии эры Горбачева ситуация становилась все более трудной и для него, и для партии. Когда развернулись события 1989 г., открытость сменили «охранительные» мотивы. 28 сентября Политбюро ЦК КПСС приняло решение «Об обстановке в Польше, возможных вариантах ее развития, перспективах советско-польских отношений». Оно было подготовлено запиской руководителей ведомств иностранных дел, обороны и безопасности (Э.А.Шеварднадзе, Д.Т. Язова и В.А. Крючкова) и секретаря ЦК А.Н. Яковлева. Констатируя, что «многолетний кризис в Польше вступил в новую фазу» и она «втягивается в длительный, чреватый серьезными социальными и политическими потрясениями период, характеризующийся борьбой за выбор дальнейшего пути развития страны», они искали пути сохранения дружественных, добрососедских отношений, учитывая новые реалии. Строились прогнозы, в частности следующие: «На межгосударственном уровне по ряду внешнеполитических проблем могут теперь возникать существенные различия в оценках. [...] Вопросы, связанные с пребыванием наших войск на территории Польши, „белыми пятнами“, особенно Катынью, и другими сложными проблемами советско-польских отношений, будут, очевидно, ставиться новым правительством более остро, чем это делалось ранее руководством ПОРП». Предполагалось, что по многим вопросам должны быть разработаны принципиально новые подходы, что будет иметь место нарастание «конфронтационных моментов» во взаимоотношениях, и не только с Польшей, но и со всеми европейскими соцстранами, на которые оказывает большое влияние ход событий в Польше^{51}.

Обширное постановление из 21 пункта предписывало оптимизовать двусторонние отношения, которые теперь будут строиться в основном на межгосударственной основе, «сотрудничать со всеми конструктивными политическими силами в ПНР, выступающими за развитие советско-польских связей и соблюдение союзнических обязательств Польши в Варшавском Договоре». Всем государственным, партийным, общественным организациям и ведомствам рекомендовалось «неукоснительно выполнять все соглашения и договоры, подписанные с польскими партнерами, не допуская снижения уровня сотрудничества с Польшей». Планировалось совершенствовать сотрудничество по всем линиям: «оказывать помощь друзьям» (так в кремлевской лексике обозначались руководители коммунистических и рабочих партий) в укреплении их «боевитости» и авторитета; встречаться с руководством «Солидарности», с Валенсой, установить парламентские контакты, расширить отношения с епископатом и т.д.^{52}

Новая, вышедшая из-под контроля и во многом непредсказуемая ситуация в странах бывшего «социалистического содружества», чреватая серьезными политическими осложнениями, требовала большей осторожности и сбалансированности отношений. Как внутриполитический, так и внешнеполитический лабиринты, с их давними и недавними неурегулированными проблемами, становились все более запутанными.

Комиссия ученых интенсивно включала в круг экспертизы все новые «белые пятна». Однако из поведения председателя Г.Л. Смирнова трудно было сделать вывод, собирается ли советская сторона действительно решать тему Катыни: оно было каким-то неуверенным, загадочным.

Фалин признается, что, будучи куратором комиссии, просил его избавить от «черных пятен», но Смирнов пришел к нему, когда работа забуксовала. Фалин так описывает их разговор и его последствия: «Смирнов снова у меня:

— Что порекомендуешь делать?

— Доложить Генеральному с предложением сказать правду.

— А в чем правда состоит?

— В том, что мы до сих пор говорили неправду. Дальше слово должно быть предоставлено документам.

Записка Смирновым отправлена. Реакции на нее нет»^{53}.

Оставалась плотная завеса закрытости, засекреченности этой темы, сохранялось нежелание продолжить разоблачение преступлений сталинщины в еще более сложном международном контексте. Была применена тактика проволочек при помощи обещания искать необходимые архивные материалы, без которых любой разговор объявлялся беспредметным. Эту функцию взял на себя О.А. Ржешевский, чтобы по прошествии немалого времени объявить, что материалы комиссии Бурденко не дают оснований для новых выводов.

На втором пленарном заседании в Варшаве (1—3 марта 1988 г.) польская сторона отказалась принять эту искусственно созданную патовую ситуацию, при которой советская сторона по-прежнему уклонялась от того, чтобы занять какую-либо содержательную позицию (проблема оставалась вне дискуссии) и не предъявляла никаких документов. Более того, без ответа остался переданный осенью 1987 г. Г.Л. Смирнову официальный рапорт бывшего генерального секретаря Польского Красного Креста К. Скаржиньского об эксгумации в Катыни. Согласно принятой системе связи между НМЛ при ЦК КПСС и самим Центральным Комитетом он сразу был запечатан и отослан с фельдъегерем. Ответа со Старой площади не последовало. Члены комиссии об этом факте даже не узнали.

Правда, во время встречи Мачишевского со Смирновым в Москве гость почувствовал большее понимание проблемы. Председатель советской части комиссии «призывал к терпению, проявлял понимание» настойчивости польской стороны «в стремлении обнародовать всю правду о Катыни и т.д. Констатировал, однако, что к самым важным документам они все еще не имеют доступа, а между строк давал понять, что решение зависит не от него». В просьбе присылать дополнительную информацию Мачишевский прочитал доказательство того, что Смирнов, вероятно, уже достаточно убедился в вине НКВД и хочет иметь аргументы для «разных товарищей» в пользу того, что «нужно и просто-таки необходимо заниматься этим делом»^{54}.

В Варшаве события развивались в обратную сторону. Катынская проблема не включалась советской стороной в повестку дня под предлогом неготовности к ее обсуждению. Когда усилиями профессора М. Войчеховского она была внесена на рассмотрение как условие обсуждения других вопросов, действительный член АН СССР А.Л. Нарочницкий выступил с обширной речью в защиту выводов комиссии Бурденко. На этот раз аргументы касались внешнеполитических аспектов: в духе эпохи «холодной войны» подчеркивался антисоветизм западной пропаганды при отсутствии официальной позиции стран Запада и якобы признании в Нюрнберге вины Германии в катынском злодеянии, принятии аргументов советских свидетелей. Тем самым Нарочницкий просто воспроизвел принятую советскую мифологему. Польские ученые не преминули тут же противопоставить ей реальные факты из истории Нюрнбергского процесса.

Фактически было положено начало совместной верификации официальной советской версии катынского преступления.

Обсуждение достигло высшей степени накала после выступлений польских профессоров Ч. Мадайчика и М. Войчеховского. Поездки Смирнова в посольство для контактов с Москвой однозначно разрешающего решения не приносили. Между тем польская сторона поставила под сомнение целесообразность самого существования комиссии, если она столь недееспособна. В такой атмосфере критического противостояния, напора одной стороны и полной беспомощности другой, парализованной политической волей своего руководства, профессор Ржешевский предложил очередной, теперь уже парадоксальный ход в надежде переломить ситуацию в свою пользу. В тональности как бы интеллектуальной игры он предложил польским ученым проштудировать еще раз официальное сообщение комиссии Бурденко — теперь под углом зрения, например, его логики и доказательств. Ему представлялось, что это будет очередная проволочка с возможным смягчением противостояния, если не с отказом от него.

После первого шока от этого предложения, который вполне мог взорваться бурей негодования, в комиссии внезапно наступило умиротворение. Как ни абсурдна была инициатива Ржешевского, она давала реальный шанс к продвижению в сторону решения проблемы. Можно было отказаться от научной дипломатии и перейти к систематической, глубоко аргументированной критике основ лживой официальной советской версии, опираясь на обширный документальный материал, которым располагала польская сторона. Советское руководство ни в какой степени не планировало и не предполагало такого развития событий.

В Варшаве, где с созданием комиссии была прорвана плотина молчания, перекрывавшая десятилетиями доступ к правдивой информации о лагерях и судьбах их узников, теперь на каждой улице продавались многочисленные и разнообразные издания о Катыни. Сенсация за сенсацией появлялись в средствах массовой информации. Но не в СССР.

Совместно подготовленное коммюнике, содержавшее упоминание об обсуждении катынского злодеяния, повергло председателя советской стороны в состояние тяжелого стресса. Он собственноручно вычеркнул из текста весь соответствующий фрагмент. На пути в Москву в самолете мы не обнаружили в «Правде» обычной оперативной информации о пленарной встрече комиссии. Она была опубликована позже, и председатель польской стороны констатировал отсутствие в тексте его выступления фразы: «Увы, мы еще не отметили прогресса в выяснении обстоятельств катынской трагедии. Мы, однако, не отказываемся от поисков дополнительных документов»^{55}.