Казанова

Шум за спиной не стихал — напротив, усиливался. Джакомо на миг обернулся, но не много увидел: кто-то — кто? — тяжело топал по булыжной мостовой. У него нашлись подражатели, не ему одному вздумалось полетать. Господи, а если это она — та, которую он минуту назад потерял из виду, — решила его догнать? Казанова столь явственно увидел подпрыгивающие на бегу груди, что второй раз обернулся. Нет, не она. Его догоняли трое мужчин. Смешно. Знали б они, что у него не шутки на уме.

Они знали. Джакомо понял это секундой позже, уже на берегу, когда засверкал под ногами песок и он увидел приветливые улыбки людей на борту большой парусной лодки. Те трое знали про него все. Он прочитал это в их сощуренных от солнца и злобы глазах, когда они заступили ему дорогу, выскочив, точно гигантские зловещие призраки, из-за ракитового куста. Видно, сумели его опередить, когда он в предвкушении близкой уже свободы замедлил шаг. Трое убийц, ожидающие приказа броситься на свою жертву. У одного, сущего великана, в руке нож, двое других горбят плечи, будто, прячут что-то за пазухой. Ничего подобного он не ждал, даже не захватил с собой шпаги.

И вдруг его охватила ярость. Идиоты. Не понимают, с кем связываются. Неужто он пожертвует своей свободой ради их желания поживиться? Как бы не так. Сейчас он саданет верзилу с ножом и прыгнет в воду. Пока они опомнятся, будет уже в лодке. Матросы не откажут в помощи. Секунда отделяла его от решающего прыжка, но тут старший из троих, с кустистыми бровями и плечищами грузчика, произнес на ломаном французском:

— Куда? Куда тебя понесло? Забыл, зачем приехал?

Это, пожалуй, похуже нацеленного в грудь ножа. Достали. Он-то рад был бы забыть, да о нем не забыли. Призраки, изгнанные из кошмарных снов, вернулись наяву. Это не простые бандиты. Простые бандиты в худшем случае могли бы его убить. А эти хотят еще и унизить. Раздумывать долго нельзя. Ничего ведь не изменилось. Он ударит этого, справа, и толкнет на тех, что стоят чуть поодаль. У него есть преимущество в две-три секунды. Сейчас…

Не успел: между ним и его преследователями вклинилась какая-то фигура и бросилась им под ноги. Боже, да это Иеремия! Он-то откуда взялся, тысяча чертей?! В воздух взметнулся песок, посыпались проклятия. Через минуту все было кончено. Великан с ножом от неожиданного удара пошатнулся, упал на колени, но тут же приставил к горлу мальчика острие.

— Эй!

Двое других могли бы даже не вытаскивать оружия, однако вытащили: бровастый погрозил пистолетом людям на лодке, а второй направил дуло на Казанову. «В живот метит, скотина, — подумал Джакомо и покорно поднял руки. Ничего, он запомнит эти бандитские рожи, он с ними когда-нибудь расквитается. Один подтолкнул Иеремию к его ногам. Джакомо нагнулся, чтобы поднять мальчика, и вдруг почувствовал холод стали на шее. Замер, жалея, что не кинулся на негодяев раньше — по крайней мере погиб бы в честном бою.

Из-за кустов выехали трое верховых. Солдаты в диковинных бараньих шапках — наверняка не поляки. Но и этот казацкий патруль, увидев, что здесь творится, схватится за сабли… Нет, не схватились — достаточно было бровастому властно махнуть рукой, и казаки повернули лошадей. Впрочем, не исключено, что он обязан этим дикарям жизнью — нож больше не упирался в шею; похоже, худшее уже позади. Может, все-таки, а вдруг, зачем им… Сомнения пробудили надежду, но великан схватил его за шиворот, провел острием ножа по шее и отскочил. Казанова поднес руки к горлу и вскрикнул — не столько от боли, сколько от страха. Кровь, у него пальцы в крови! Вся троица дружно загоготала, а бровастый плюнул ему под ноги и погрозил кулаком:

— Чтобы помнил.

«Из тюрем, в которых мне довелось побывать, эта была самой комфортабельной. Я даже не знал, сколь она велика: ограничена пределами Варшавы, Польши или далеко за них выходит — ведь в этой части света границ не воспринимают всерьез. Камеру я выбрал сам: несколько ней не выходил из дома. Ждал, пока зарубцуется рана на шее, неглубокая, к счастью, и неопасная, однако главное было не в этом. Мне не хотелось дразнить своих тюремщиков: я так до конца и не понимал, кто они и чего от меня хотят. Просто боялся».

Нет, нет. Последние две фразы надо вычеркнуть. Даже себе неприятно в этом признаваться, а уж тем более дикой своре любопытных, которые когда-нибудь набросятся на его записки. Сколько среди них будет трусов, жаждущих найти оправдание своему малодушию, или палачей — своей жестокости, сколько простых смертных, потрясенных крупицами правды, им самим недоступной. А сколько потомков его гонителей, сколько волчьим семенем рассеянного по свету отродья великих инквизиторов — мучителей с царского двора, рогоносцев, ненавидящих его за собственную слабость. Нет, в роли трусливого шута он не собирается выступать, не доставит им такого удовольствия.

Кончик пера сухо царапнул по бумаге.

— Василь, — крикнул Казанова, — чернил!

Ноги. Можно написать что-нибудь про ноги. У парижских туфель есть свои недостатки. Например, они непригодны для погони за королем, а уж тем паче для скачек по булыжнику. В кровь стерли ему пятки, покалечили пальцы. Выбросить бы их, да других нету. Это смущало Казанову не меньше, чем багровая полоса на шее. Но и такая правда недостойна его пера.

«Мне нужно было просто отдохнуть, поразмыслить, что делать дальше. Вот и сейчас, посовещавшись с рассудком или с тем, что таковым считаю, решил ничего не предпринимать. Не зная правил игры, в которую был вовлечен, я мог больше навредить себе, обивая пороги салонов, нежели запершись дома. Да и после того, что произошло, напомнили о себе преимущества домашней жизни. Нежная опека Этель и Сары — недурная награда за все мытарства. Опять же Иеремия, к которому я еще сильней привязался после его смелого поступка; пора было готовить мальчика к выступлению: наблюдая за его чудодейственными способностями, я горячо уверовал, что он поможет мне завоевать расположение здешнего высокого общества. Даже молчаливое присутствие Василя действовало успокаивающе. Единственным посетителем бывал молоденький офицерик со смешным задранным носом, которого я обучал искусству подметать полы шляпой. Ну, может быть, не единственным… Прежде чем заняться сильными мира сего, мне еще предстояло свести кое с кем счеты. Я послал Василя за подружкой художника, хотя не был уверен, что он справится с этой как-никак деликатной миссией. Однако — то ли миссия была менее деликатной, чем мне казалось, то ли Василь оказался сметливее, чем можно было предположить, — привел он ее с первого же раза.

Девица не кочевряжилась, поэтому я после недолгого вступления усадил ее к себе на колени и, ухватившись за возбудившие меня до безумия в мастерской груди, приказал далее действовать самостоятельно. Что она и исполнила с усердием, несоразмерным скромному вознаграждению, которое я — к большому ее разочарованию — за подобную услугу сумел предложить. Впрочем, я и сам был несколько разочарован. Тогдашнее почти мистическое возбуждение не повторилось: я получил что хотел, однако убедился, что имею дело вовсе не с изощренной вакханкой, за которой, как безусый юнец, готов был гоняться по улицам, а с обыкновенной полнотелой девахой, какую можно подобрать на каждом углу. И все же я немного развлекся, что в моем печальном положении тоже было немаловажно. Даже мои очаровательные девчушки, ревнивые как тигрицы, удрученные грустью своего господина, проявили понимание».

Громко стукнула с размаху поставленная на стол чернильница, заставив Казанову вскочить. Чернила расплескались, едва не залив рукопись.

— Осторожней, болван! — рявкнул Джакомо, но то был не Василь, а одна из сестричек. Прежде чем стало понятно которая, девчонка подолом смахнула со стола чернильную лужу и, демонстративно задрав нос, бросилась к двери. Будут так себя вести, неблагодарные, угодят в приют. Вычеркнул последнюю фразу, но, подумав, написал заново. Гармония изложения важнее правды.

Полчаса спустя ему пришлось вновь восстанавливать гармонию в той частичке вселенной, которая ему принадлежала. Начался урок, но у обоих дело не клеилось. Ученик, вопреки своему обыкновению, не улыбался и был на редкость неловок: угрюмо и нервно размахивал шляпой, неуклюже кланялся, неверно отмерял шаги. Казанова безучастно за ним наблюдал, больше занятый мыслями об ужине, чем о секретах придворного церемониала, но в какой-то момент почувствовал себя оскорбленным. Нельзя позволять этому курносому недотепе компрометировать своего наставника. Он пошлет Василя за копченым языком и вином, а унылому недорослю преподаст настоящий урок.

— Погоди, погоди, — приблизился он к юноше, — на этом свете все должно быть исполнено смысла. Даже обыкновенный поклон. А уж тем более поклон церемонный. О, в нем заложен глубочайший смысл. Это тебе не кивнуть старухе соседке или однополчанину. Это ритуал, искусство, способное изменить всю твою жизнь, пан Котушко, осыпать деньгами, почестями, приблизить к самым вехам общества.

Юноша поднял глаза: благодарности в его взгляде не было. Видно, не понимает, что ему говорят. Пускай еще послушает — пока не поймет.