Казанова

Ее коровье сиятельство госпожа Шмит требовала разъяснения от сидящего рядом епископа. Встревожилась? Почуяла угрозу своим интересам?

— Кто от правителя бедность скрывает, больше получит, чем тот, кто просил.

Неприязненный взгляд королевской любовницы не сулил ничего доброго. Пятьдесят. Если вообще хоть сколько-нибудь.

— Совершенно верно, кавалер.

Король — это король. Не будут всякие там наложницы диктовать ему, что делать. Двести. Возможно, даже больше? Мира, Европы, Польши он этим не спасет, но себя — кто знает…

Что еще было в тот вечер, Казанова почти не помнил. Кажется, Бинетти с Браницким на лестнице о чем-то повздорили, но разве теперь его это могло интересовать? Он явился к Катай, довольный собой, приятно возбужденный лежащим в кармашке сюртука векселем, собственноручно подписанным королем. Все-таки двести. Noblesse oblige [31] . Для начала совсем неплохо. Какое там неплохо. Отлично, Джакомо, подумал он, когда один из карлов Катай ввел его в спальню, благоухающую всеми соблазнами мира. Превосходно, решил, когда Катай появилась в дверях. Она его ждала. Темное прозрачное платье позволяло не только угадывать скрывающиеся под ним формы, но и видеть груди, соблазнительно подрагивающие в такт кошачьим шагам, сильные бедра, с которыми он так и не сумел справиться, и недосягаемый темный треугольник меж них. Под платьем Катай была нага. Сообразила. Ждала.

31

Благородство обязывает (фр.).

— Ты зачем пришел?

Он не сразу ответил. Сел на кровать, покачался на ней с минуту, потом неторопливо снял с ноги башмак и, внимательно его оглядев, будто запыленный клочок кожи скрывал тайну философского камня, отшвырнул в сторону. Сегодня он не станет спешить.

Второй башмак. Что за чувство им сейчас владеет: вожделение или ненависть? Катай не дала ему времени на размышления. Покорная и ласковая, села рядом, позволила себя обнять, поцеловать. Хорошо. Он забудет о том, что было. Не станет портить себе удовольствие, которого так долго ждал. Потом, позже, он ей за все отплатит. Да — за все. Посчитается с ней, как ни с кем в жизни. Обманет, разоблачит, выставит на посмешище. Сейчас ему, как никогда, этого хотелось. Впрочем… не надо увлекаться, черт побери, мстительность — не лучшее из человеческих качеств, подумал Джакомо, ощущая на ладони тяжесть ее груди, от которой захватывало дух. Чего он, собственно, от этой красотки хочет? Можно ли сердиться на хищника за то, что у него есть когти? В особенности теперь, когда когти спрятаны и, хотя кое-что еще не до конца прояснилось, можно не сомневаться в победе.

Любит ли он конфеты? О да, любит, любит, что бы конфетой ни называлось. Катай деликатно отвела его руку, раздвигающую ее бедра. В таком случае она предлагает ему полакомиться. Высунула язык с темной пуговочкой конфеты на кончике.

— Возьми.

Он взял. И вправду конфета. Обещание иных сладостей. Знак примирения. Чертовка! Почуяла, что начинает его злить. Прирученная змея склонна целовать, а не жалить. Превосходно. Катай сама языком раздвинула его губы и втолкнула конфетку в рот. От этой ласки в нем все перевернулось. Скользкая капелька, мрак, пекло.

Джакомо усилил натиск, однако немногого добился. Катай увертывалась, отталкивала его жадные руки, подтягивалась на кровати все выше и выше. Только не сегодня, нельзя, ей нездоровится, пусть приходит завтра, увидит, ему не придется жалеть. Джакомо не сдавался, не обращал внимания ни на слова, ни на тумаки, обрушивающиеся на его спину. Никаких завтра — сегодня, и прямо сейчас, немедленно. Она убедится, сколько до сих пор теряла. Пуговицы отлетали под нетерпеливыми пальцами. Черт! Был бы, где нужно, разрез… жаль, он не надел свои новые панталоны.

Нет, нет, пусть уходит, она его очень просит. Что, почему, с какой стати? Теперь, когда платье на бедрах задралось и он уже не в мыслях, а воочию видит цель своего многодневного путешествия? Как можно сейчас отступить? Как не прильнуть к этому роднику, не погрузиться в него, затаив дыхание, не добраться до самого дна?

— Горькая конфетка?

Что? А, да, горькая, и впрямь горьковатая. Даже очень горькая. Но какое это имеет значение? Ерунда, пусть лучше ему поможет. Видит же, что он запутался в штанине. Или, по крайней мере, пусть не мешает. Точно прочитав его мысли, Катай стала податливее. Обвила руками его голову, притянула к себе. Джакомо не сразу разобрал, какие любовные заклятия она шепчет ему на ухо.

— Знаешь, что это?

Не знает и не желает знать. Знает только одно: чего от нее хочет. И знает, что это получит.

— Стрихнин.

Он ослышался, сошел с ума, видит кошмарный сон.

— Что?

— То, что слышишь: стрихнин.

Подлая сука! Джакомо вскочил, завертелся волчком, выплюнул все. Все ли? Какое там! Горечь осталась на губах, во рту, смертоносный яд жег глотку. Можно плеваться до изнеможения — от этой гадости ему не избавиться. Стрихнин! Судороги и пена на губах. В Венеции он однажды видел подыхающих от яда крыс. Тьфу! Нет уж, если ему суждена столь страшная гибель, он умрет не один. Задушит эту коварную девку, прибьет, прежде чем отправится на тот свет.

— Это шутка? — прохрипел он, еще надеясь, что страшный сон рассеется. Катай не отвечала, наблюдала за ним невозмутимо, хотя не без любопытства. Как он в Венеции за извивающимися в предсмертной пляске крысами… Идиот! Поспешил отпрыгнуть, а надо бы вцепиться ей в патлы и трясти, пока оба не испустят дух. Хоть бы знать, кто отправляет его в это далекое путешествие. Кто ее нанял? Какой из его мучителей? За рубли или за талеры?

Тьфу! Она уже на него не смотрит. Кинулась к двери, аж загудел под ногами пол. Он — за ней; неуклюже и медленно, придерживая панталоны. Едва сделал несколько шагов, как она вернулась, заметно обеспокоенная. Неужели его дела так плохи? Она уже не боится его ярости. Это значит… Боже!

Прильнула к нему, обвила руками. Пусть сию же секунду уходит. Ему необходимо исчезнуть, как можно скорее, прямо сейчас, немедленно. Она требует, умоляет, потом она все объяснит. Рубашка, жилет, быстрее! Что? Избавиться от него хочет, отравительница? Не выйдет. Он упадет там, где она его убила. Башмаки? И не подумает даже. Вино? Ей еще мало! Чего эта женщина от него хочет? Чтобы он один яд запил другим? А вдруг… Ну конечно, это, скорее всего, противоядие. Попробовал вино кончиком языка. Очень похоже.

В ее голосе звенела тревога. Шутка, это была шутка, он не в своем уме, как можно было подумать, что она хочет его отравить. Но сейчас нет времени для объяснений. Сейчас — она потащила его к окну — он должен бежать. Не в его привычках было поднимать руку на женщину, но ничего другого не оставалось. Джакомо широко размахнулся. Катай уклонилась и сама двинула его кулаком в нос. Ну, это уже чересчур. Вцепился пальцами в ее парик, дернул — она взвыла от боли. Господи, эта негодяйка еще прекраснее без волос. Если б она могла убивать взглядом, он бы уже корчился в предсмертных судорогах — долгих и ужасных, страшней которых человечество еще не знает.

— Идиот, не понимаешь: он сейчас будет здесь.

— Кто?

— Кто, кто… Один человек. Который не должен тебя тут застать.

Нет, он, кажется, вырвет изо рта этой ведьмы ее проклятый язык, чтоб перестала издеваться над порядочными людьми.

— Король, — крикнула она, заметив, что глаза Джакомо наливаются кровью. — Сейчас сюда придет король.

Такое не может присниться даже в самом кошмарном сне, даже спьяну. Король! Нельзя терять ни минуты. Ну и положеньице. Откуда он мог знать, что посягнул на королевскую собственность. Теперь потеряет все, чего сумел добиться. Если не жизнь. Что сделают эти скоты, которые за ним охотятся, если король сочтет его присутствие здесь для себя оскорбительным, откажет ему всвоем расположении? Одному сатане известно… Могла бы, идиотка, раньше предупредить.