Казанова

Надо крикнуть, чтобы он убирался, прорычать повелительно «Вон! Как ты смеешь!» — но ничего этого Казанова сделать не смог. С губ сорвалось только нечленораздельное бормотанье — и все было кончено.

Нет, не кончено — она еще издала какой-то странный стон, словцо бы подавилась кашлем. От нее он такое услышал впервые. Ну конечно, стоило дождаться этого момента, чтобы понять: раньше ему не удавалось ее удовлетворить. Видимо, потому она решила взяться за дело сама. Ну и что? Кто сказал, что он обязан ублажать всех на свете? Мало, если только некоторых?

Казанова не разжимал объятий. Еще минутку. Он умрет, если пошелохнется. Суметь бы хоть слово сказать Иеремии. Почему он стоит, не сводя с них глаз? Только что был бледен как полотно, а теперь покраснел как рак. Всякий бы на его месте покраснел. Что поразило мальчика? Великолепное, классических пропорций тело, достойное резца древнегреческих скульпторов? Нет, скорее вспотевшая, бесстыдно оттопыренная задница. Вон! Почему — вон? Хватит таращиться, пусть лучше стащит с него эту тушу. Еще немного, и он испустит под нею дух. И так уже чуть живой — отнюдь не от счастья. А впрочем, пускай глазеет. По крайней мере, кое-чему научится. Он в его возрасте не довольствовался созерцанием. Интересно, откуда этот щенок здесь взялся? И что он, собственно, видел?

— Ты давно здесь?

Иеремия невразумительно что-то пробормотал, теперь уже глядя в пол. Сухие травинки в волосах. Должно быть, спал за сценой. Не важно. Важно дожить до завтра.

— Ладно. Отведешь Полю домой. Я еще задержусь ненадолго.

Джакомо плохо помнил, как и когда оказался в своей постели. Точно так же он раньше затруднился бы сказать, зачем остался. Уж наверное, не для того, чтобы в конце концов наткнуться на компанию подвыпивших гуляк в офицерских мундирах и, поддавшись их уговорам, отправиться в поход по каким-то грязным и шумным кабакам. Кому он не решился отказать — им или себе? Впрочем, не важно — погулял на славу. Хотел отдохнуть, а устал так, что едва дышит. Хотел избавиться от ненужных мыслей, а теперь голова тяжелая, как котел. Хотел напиться — пил, пил, но жажда только усиливалась. В него вселился какой-то демон противоречия. Он прекрасно знал, чего не надо делать, и именно это делал с большим удовольствием. Ставил кому ни попадя, орал на всех языках мира, рвался в драку и, главное, поглощал рюмку за рюмкой омерзительной водки. От одного запаха которой хотелось блевать, а от вкуса — умереть на месте. Проснулся посреди ночи, почувствовав, что сейчас произойдет и то и другое.

Скорее, все же его разбудили: из глубины дома доносились какие-то звуки, кашель, что-то со стуком упало. Пожар? По крайней мере, воды будет вдоволь, а то сейчас — ни капли. Этот болван Василь, конечно, не позаботился. «Василь!» — закричал Джакомо что было сил, но… с губ не сорвалось ни звука. Господи, может быть, он уже на том свете, может, это вовсе не явь и не сон…

Лихорадочно ощупал себя. Голова, ноги — все на месте; сердце бьется. Живой. Это главное. Синяк на лбу до завтра сойдет. А нет — высыпет на него кило пудры. Болело еще в одном месте, но тут уж он помнил отчего. Поля. Поразительная Поля. Здоровенная туша с дырочкой Беттины. Еще немного, и от него бы мокрого места не осталось. Она-то куда девалась — должна быть при нем, облегчить страдания, напоить, помассировать голову. Ох, вытянуться бы сейчас рядом с этим телом, прохладным, озябшим во сне, лежать, ни о чем не думая, и радоваться любым проявлениям жизни. Отдыхать. Потом тронуть ее пальцем, легонько, чтобы явственнее ощутить прикосновение, быть может, перебросить через нее ноги — на всякий случай, чтобы не убежала, — и так дождаться утра.

Пить. Все равно что, хоть воду из таза. Но и таза не видно. Ну и банда. Он подохнет от жажды, и ни один из этих дармоедов пальцем не шевельнет. А ведь они здесь, здесь, он слышит чей-то неунимающийся кашель. Медленно встал, голова закружилась, желудок подскочил к горлу, но холодный пол под ногами сразу привел его в чувство. Открыл дверь в сени: где-то тут должно быть ведро с водой. Уже нащупал железную ручку и привязанную к ней кружку, как снова, отчетливо и близко, услышал звук, который раньше, не задумываясь, принял за кашель. Неужели он настолько пьян, так отупел, что не может отличить любовный стон от харканья чахоточного? И не узнать голоса, который совсем еще недавно сверлил ему уши. Поля? С Василем?

Кружка выпала из рук и плюхнулась в невидимую воду. Джакомо едва сдержался, чтобы не пнуть ведро ногой. Совсем сдурел из-за этой проклятой водки. Кто он? Одиннадцатилетний мальчишка, топчущийся, дрожа от холода и волнения, в коридоре под дверью Беттины, которая не отзывается на его шепот и стук, не впускает к себе, забыла клятвы, навеки связавшие их прошлой ночью? Еще не познавший женщины сопляк в ночной рубашке, услышавший на лестнице шаги возвращающегося домой хозяина и увидевший, как распахивается дверь другой комнаты, где живет этот прыщавый ублюдок Берти, и на пороге появляется его возлюбленная Беттина, судорожно подтягивающая чулки?

Вот именно. Он еще не окончательно лишился ума. Какие одиннадцать лет, какая рубашка? — на нем только разорванные на животе панталоны. Дрался, отбивался от каких-то подонков? Кажется, за их компанией из кабака в кабак таскалось несколько подозрительных типов. Хорошо, он успел раньше истратить деньги. Но Василю все равно надает по шее, в лучшем восточном стиле. Что за беспорядок в доме! Ни воды под рукой, ни ночной рубашки. За что этот сукин сын получает жалованье? За то, что потаскух шворит?

Тишина. Только в голове шумит. Джакомо по локоть опустил в ведро руку. Вода была ледяная, но если бы сейчас пришлось выбирать между кружкой родниковой воды и прекраснейшей из женщин, он бы ни секунды не колебался. Ну, может, секунду, прикидывая, нельзя ли совместить то и другое, но потом прильнул бы губами к кружке и пил, пил, пока дух не захватит.

Ну наконец-то. Облегчение. И тишина. Это главное. Опять, верно, почудилось; и что за мерзость лезет в голову? Да и какое ему дело до этой ненасытной шлюхи? — его сейчас вообще ничто не должно интересовать. Обратно в постель и спать, спать, исчезнуть из этого мира — вот единственное, что ему хочется сделать. И незамедлительно. Но сделал он совсем другое.

Внезапно сверкнула мысль: а что, если этот утомительный безумный день, изнуривший ум и тело, подготовил наступление единственной, самой важной минуты? Сейчас у него все получится, не может не получиться. Разве мир не соткан из противоречий, разве он, Джакомо Казанова, не был сегодня унижен и не унижался сам ради того, чтобы наконец воспарить? И чем ниже пал, тем выше вознесется. Никого нет. Даже этот бородатый дьявол, чей пронзительный взгляд он с некоторых пор все чаще ощущает затылком, наверно, храпит без задних ног. Видимо, так и должно быть. Безо всяких свидетелей он покажет свою истинную силу. Она уже вибрирует в каждой клеточке тела. Еще несколько мгновений — собраться с мыслями, напрячь все мышцы для последнего усилия, — и он, вершок за вершком, оторвет сперва одну, потом другую стопу от каменного пола и повиснет в воздухе. А может быть, и взлетит, вспорхнет, как птица. Если б не этот идиотский низкий потолок…

Джакомо попробовал оторваться от пола, но пол приподнялся вместе с ним. Это еще что? Злобная выходка материи, защищающей свои права? Сто тысяч храпящих чертей! Он плевал на эти права, нужно только повыше подпрыгнуть, земля сама уйдет из-под ног. Подпрыгнул, повис на секунду в воздухе, но, не успев обрадоваться, снова почувствовал под ступнями каменную твердь. Ах так? Что ж, попробуем по-другому.

Нащупал у стены продолговатый предмет. Скамейка. В темноте все стороны света перемешались, закружились, вовлекая его в бешеный водоворот: даже не двигаясь с места, он с трудом удерживал равновесие. Тем не менее взобрался на расшатанную доску, выпрямился, раскинул руки. Он орел, орел, расправляющий крылья над пропастью, в которую сейчас бросится лишь затем, чтобы ее покорить и высмеять, и это произойдет, едва он, взмахнув могучими крылами, величаво воспарит ввысь.

Прыгнул. Со стуком бухнулся на колени; впрочем, пола коснулось лишь одно из них. Схватился за что-то, хотел подтянуться, чтобы окончательно не упасть, а затем, быть может, с трудом — уже не как орел, а как человек, — взлететь, но не успел. Стена вдруг куда-то отъехала, и, еще не поняв, что происходит, цепляясь за ручку распахнувшейся двери, он влетел в небольшую комнату. Там было светлее, чем в коридоре, да и глаза уже привыкли к темноте. Поля. Пышное Полино тело, обвившееся вокруг чьих-то ног, бедер, плечей. Но этот стройный, мальчишеский торс не может принадлежать Василю. Иеремия, разрази его гром! Ну и ну, смекалистый оказался ученик. Поля и Иеремия. Спят или притворяются, что спят. Не важно.