Каждый раз наедине с тобой

— Здесь? — переспрашивает Харрисон, и на его губах распускается бутон странной ухмылки. — Возможно, это не станет большой жертвой.

Тогда я понимаю, что Дьюк пялится на мою грудь, она фактически в паре сантиметров от его носа. Ощущаю, как у меня скручивает живот, и начинают гореть щёки. Вскакиваю с кровати, словно из матраса торчат гвозди или я вдруг оказалась у него под носом голая.

— Какой ты необычный человек, «маленькая жаба», — шепчет он. — Давай мне этот грёбаный бульон.

Знаю, я должна взбеситься и вылить на его голову содержимое тарелки, за то, как меня обозвал. Но по какой-то неясной причине я не чувствую себя оскорблённой. Быть может потому, что используя это обидное прозвище, Харрисон вновь доказал: ранее он меня слышал. И потом — он болеет и заслуживает большего терпения, чем я бы проявила в обычных условиях.

Протягиваю тарелку, он ставит её на кровать и проглатывает немного бульона. Видно, что у Харрисона нет аппетита, еду проглатывает с трудом. Его лоб блестит от пота, движения замедленны, и выглядит очень вялым.

Даю мужчине лекарство, а потом помогаю снова устроиться на боку. Опускаю взгляд и рассматриваю Дьюка: несмотря на то, что он выглядит разбитым, с влажными от пота волосами, испачканной в грязи бородой, мне он кажется самым красивым.

Затем выхожу и набираю дождевой воды. Она ледяная, что послужит нужной цели. Воды набралось немного, но и этого достаточно. Окунаю в неё чистую салфетку, а потом провожу ею по лицу Дьюка. Аккуратно промокаю лоб, волосы, бороду, шею. Несколько капель воды падает на губы. Мне кажется, что его кожа шипит, словно масло на раскалённой сковороде.

Принц спит, и я не понимаю, сколько времени просидела на краю кровати рядом с Харрисоном, неспешно давая скрупулезную свежесть, пока усталость не начинает сокрушать и мои веки. Знаю, что должна поесть, а потом расстелить свои обычные постельные принадлежности на полу. Только я боюсь — если засну, то могу потерять Дьюка; вернётся медведица, нацепив на морду суровое выражение моей матери, бросит его на вершине горы в надежде, что растерзают ястребы. А я буду страдать, так как несмотря на отвратительный характер, когда этот мужчина смотрит на дождь, его глаза становятся похожи на грустные глаза милой Венеры.

Продолжаю бодрствовать. И не хотела бы оказаться сейчас ни в каком другом месте, кроме как здесь.

В какой-то момент дождь начинает стучать так сильно, что я забываюсь. Но не только дождь. Начинаю ощущать, что ухожу под воду и задыхаюсь.

Широко раскрываю глаза от понимания: я лежу на кровати. Вместе с Харрисоном, который обжигает, как сбрызгиваемый бензином огонь. Я лежу перед ним, зажатая между пустотой и его телом. Мы оба лежим на боку, развернувшись друг к другу. Одной рукой Дьюк забрался мне под свитер и положил её на грудь.

Его рука у меня под свитером на груди!

От потрясения я слабо вскрикиваю, но, что удивительно, не испытываю раздражения. Я должна вытащить его руку и отодвинуться, обвинить во всём лихорадку, собрать своё смущение и уйти. И всё же я не двигаюсь. Сейчас жар и у меня тоже; кажется, как будто медведь пытается погрузить в меня свои когти. Только это не доставляет боль, это абсолютно не больно. Этот коготь вызывает у меня дрожь.

Когда Харрисон меня целует, на мгновение думаю, что умираю. Сердечный удар.

Я умираю.

Нет, не умираю, пока его язык проникает в мой рот. Я не умираю, пока его рука и язык становятся частью меня. И не умираю, несмотря на то, что нахожусь на пороге тахикардии. Мне кажется: я таю, в венах течёт расплавленное золото, а сама сделана из жидкого пламени.

Что я делаю?

Дьюк не в себе и меня он не хочет, по крайней мере, осознанно. Он гонится за сном, может быть, сейчас воображает, что целует и ласкает Реджину. Уверена, будь мужчина в сознании, с ясным рассудком, то не знал бы, что делать с такой, как Леонора Такер.

Понимаю, я безумная, но... мне нравится. Без сопротивления, страха, сомнений, вздоха порядочности я отвечаю взаимностью на поцелуй. Внутренний голос вдалеке даёт мне тысячу оскорбительных имён.

Когда мой психотерапевт сказала, что рано или поздно я найду мужчину, чьи руки не вызовут у меня отвращение, она, конечно, не намекала на подобный опыт. Доктор Финн имела в виду истинные отношения, осознанные эксперименты, связь. Может быть не вечно, но находясь в сознании и не так странно: этот мужчина меня касается — не понимая, кого касается, и целует — не зная, кого целует.

Я и сама хотела бы к нему прикоснуться, но боюсь. Что если я это сделаю, и Харрисон придёт в себя? Если он очнётся от оглушения лихорадки, и в его глазах появиться тот же ужас, что и у тех, кто бросает своих детей голодным койотам? Этого вынести я не смогу. Возможно, выйду под дождь и вверх ногами утоплюсь в озере, как очень тяжелый камень.

То, что происходит потом, окончательно меня шокирует. Когда Харрисон издает мне в рот хриплый рык, я к нему даже не прикасаюсь. Не могу разобрать, что именно он невнятно шипит в момент, когда на его брюках, в месте возвышения, где скрывается явная эрекция, появляется тёмное пятно по форме напоминающее звезду.

Затем его дыхание замедляется, и так же медленно Харрисон засыпает.

Изо всех сил стараюсь не разбудить Дьюка. Внезапно я чувствую себя очень несчастной. Чувствую себя одинокой. Кажется, что я уже торчу в озере вверх ногами.

Встаю, открываю входную дверь и выхожу.

Прячу лицо в ладони и рыдаю под изнуряющим дождем. Могу себе позволить даже рыдать до икоты: рев грозы скрывает всё.

Эти поцелуи и ласки были не для меня. Это возбуждение и оргазм были не для меня. Я знала, но всё же ничего не сделала, чтобы его остановить. Я безответственная шлюха, моя душа полна грязи.

Но не это самое страшное.

Хуже всего то, что я хотела бы пойти дальше. Но не таким образом: хочу его в сознании, живым, осознающим.

Я хочу, чтобы Харрисон посмотрел на меня и не увидел толстую грязную жабу.

Я хочу, чтобы он на меня посмотрел, и у него создалось впечатление, что наконец, взошло солнце.

Я хочу, чтобы его сердце билось так же быстро, как моё.

Боюсь, я хочу более невозможных вещей, чем горшок с золотом у основания радуги. Но прежде всего я боюсь, что поднялась на первую ступень длинной лестницы, которая приведёт меня к очень глубокой боли.