Каждый раз наедине с тобой

— Я не думаю, что ты мудак, которым хочешь казаться.

Шокированный Харрисон резко развернулся. Он стоял голый — дорога из мышц для ледяных капель воды. Леонора остановилась на пороге ванной, уставившись на него.

— Бл*, Леонора, убирайся! — выругался он. — Ты не поняла, что я сказал? Проклятье, хочешь, чтобы я причинил тебе боль, а потом ты всё равно меня оправдаешь?

— Да, — нежно прошептала Лео. — Решись причинить мне эту боль, я жду. Мне надоело лишь представлять.

Харрисон издал такой глубокий вздох, что казалось, он исходит от него, но только живущего в другом измерении.

Он повернул кран, закрывая воду, провёл пальцами сквозь влажные волосы и оглядел со злостью Леонору, которая, казалось, тоже появилась из альтернативного мира.

В этом доме не требовалось делать много шагов, пространство имелось то, что имелось и то, что Харрисон хотел, виднелось более чем явно. Даже если бы он был облачен в доспехи, не трудно было бы понять его первобытный голод. Но в таком виде, одетый только в чём мать родила, многого не потребовалось — только проскользнуть вперёд ногой и языком.

В его движениях не было ничего нежного или романтичного. Дьюк положил Леоноре руку на затылок (тот затылок, который мучил его разум), и почти схватил её, притягивая к себе одним рывком, лишённым грациозности. Поцеловал её укусом. Харрисон задрал свитер и так сильно сжал грудь, что Лео застонала. Этот тихий стон (как такое возможно), сделал его эрекцию ещё тверже, почти болезненной. Видимо природа отомстила за причинённую им боль. Когда Лео сама сняла свитер и позволила брюкам упасть на пол, Харрисону показалось, что сходит с ума: он ощущал лишь бешеный ритм сердца, звон в ушах, и бурную нужду войти в неё везде, где имелась возможность.

Леонора была удивительно мягкой: её полная грудь не могла полностью уместиться в его ладони, пупок был похож на выпуклую часть раковины, а бедра просто призывали Харрисона погрузиться в них зубами. Она выглядела как приглашение на роскошный банкет, способный убить после долгого голода. Но Харрисон был слишком голодный, чтобы выбирать угощения. Он испытывал такой сильный голод, что не мог не погрузиться в каждое блюдо. Был так голоден, что даже боль в плече становилась похожа на укол иголкой. Рана снова начнёт кровоточить или вернётся лихорадка? Да к дьяволу всё, кроме мысли о влажной и сладкой киске Леоноры.

Когда Дьюк погрузился в это заколдованное озеро, Лео произнесла его имя, и стон, слетевший с её губ, почти свел Харрисона с ума. Он был слишком опьянен, запутан, воодушевлён, чтобы останавливаться на возникшем ощущении неудержимой благодарности. С таким же ударом по почкам, с каким проникал в Лео, он изгнал из разума все ощущения не связанные с безумным поиском оргазма, разделяемого с женщиной, а не со своей рукой. Ничто вокруг не имело значения, кроме этого молчаливого секса без излишеств. Только удовольствие, покалывающее внутри: такое прекрасное, желаемое, полное и опьяняющее.

Если бы Дьюку сказали, что он будет испытывать такое наслаждение с женщиной, которая даже близко не подходила под его типаж женщин — не поверил бы. И сколько ещё всего, чему он не поверил бы. Например: что Леонора может вести себя так спонтанно, свободно и раскованно. Она всегда казалась ему немного фригидной и бессознательно чувственной, не способной использовать свою сексуальность. Но напротив...

Что если и она давно не трахалась?

По какой-то причине мысль о Леоноре вместе с другим, как сейчас обнажённой и склонившейся на кровати, с таким же слегка сбившимся дыханием, с покрасневшими щеками, и грудью, трепещущей от беспокойного дыхания, заставила Харрисона захотеть кого-то убить.

Он обозвал себя идиотом и не нашел другого способа задушить этот ревнивый зародыш и стереть свои мысли, кроме как снова её поцеловать. Прикоснуться к ней снова. Трахнуть ещё раз. Повторяя себе: ничего не было, ничего не было, ничего не было. Это только тело вспоминало античный танец, от которого он слишком долго отказывался. Он не мог ревновать кого-то, на кого ему было насрать, кого едва знал и кого, если бы не испытывал такой длительный голод, он бы даже не мечтал попробовать.

Не мог чувствовать себя плохо при мысли, что через несколько дней он никогда не увидит её снова.

Не мог чувствовать тяжесть тишины, которая воздвигнется вокруг него, когда снова останется один.

Это была его жизнь, жизнь, которую он выбрал, и от которой не намеривался отказываться. И в этой жизни не было места ни для кого другого, кроме самого себя.

Харрисон проснулся резко, с ощущением, что из-под ног ушла земля. Как иногда случается во сне: он полетел и упал.

Он сел так быстро, что испытал укол в плече. С другой стороны, этой ночью он проигнорировал с десяток подобных уколов, потерявшись в тумане оргазмов без пауз.

Но укол более острый Дьюк испытал, когда не увидел Леонору. Принц спал перед камином, наивно не подозревая о тотальном отсутствии их невинности, но Леоноры не было и следа.

Дьюк встал с кровати, надел штаны, свитер и вышел. Снова светило солнце и Харрисон инстинктивно его возненавидел, не понимая с чего вдруг, учитывая, что земля нуждалась в тепле.

Потом вдалеке в загоне он заметил два силуэта — Леоноры и Венеры. Они медленно двигались, рука девушки лежала на шее кобылицы без всякой упряжи. Внезапно обе остановились, и Леонора обняла кобылу, а затем принялась гладить гриву.

Дьюк ненавидел её за этот жест, за любовь, которая изливалась из Лео, словно вода из полноводной реки. Он злился на неё за эту, почти материнскую нежность, и на мгновение почувствовал себя в настоящей опасности. Вспомнились её поцелуи и голос, шепчущий «Харрисон», казалось, что только это имя способно сделать рот ещё слаще. А её глаза, в которых блестела нежность в наиболее чувственные моменты. И Харрисон испугался, вдруг Леонора от него чего-то ждёт. Обязательство, связь, или хотя бы некий символ.

Но ничего не имело значения, кроме очевидной природной сути. Секс. «Без купюр» и откровенный — Харрисон надеялся, Леонора это понимала.

Когда он приблизился достаточно близко, Леонора его заметила и улыбнулась одной из тех улыбок, которые в мире сказок или любовном романе заставляют расцветать цветы или вызывают чудеса. Но это не был сказочный мир или роман какого-либо жанра. Это был пыльный и дикий мир, абсолютно реальный — ничего не расцвело и чуда не случилось. Ничего, за исключением вспышки боли в глубине его груди, но Дьюк не стал концентрировать на ней своё внимание. Совершенно точно это стало отражением боли в плече, которая разлилась на всю грудную клетку из-за разгульной ночи.