Каждый раз наедине с тобой

Я улыбаюсь, когда выхожу из дома, сознавая, что больше ранила мать этой угрозой, чем язвительными и слезливыми обвинениями. Хлопаю дверью, даже не взяв сумочку с кошельком и кредитками. Возвращение назад сделало бы эту сцену менее эффектной.

В кармане у меня нет ни доллара, и одета я на самом деле, как бродяга. Я не знаю, как вернусь в Нью-Йорк, но знаю, что не стану просить маму о помощи, даже если она будет единственной, кто в состоянии протянуть веревку, пока буду тонуть в колодце, полном отравленной воды.

После получасовой прогулки под солнцем, в которой истощаю всю энергию, я начинаю всерьёз осознавать свою несчастную ситуацию.

Я всё оставила в доме: кредитные карты, мобильный телефон, даже обувь. Не исключено, что мама всё выбросит в мусоропровод.

Я босиком и беспомощна, и паника начинает поглощать меня изнутри. Может попросить милостыню у богатых туристов острова?

Потом слышу приближающийся звук мотора.

Неужели мама пожалела о своих жестоких словах и решила стать доброй? Я с трудом в это верю, и когда вижу MINI Countryman цвета серый металлик, у меня появляется подтверждение. Она никогда бы не села в такую маленькую машину. Для неё приемлем только Cadillac и выше по размеру, иначе она чувствует себя подавленной в тесных пространствах.

Тем не менее, затемнённые стекла продолжают питать сомнения. Она любит тонированные стекла. Продолжаю идти, игнорируя, изображая бесцеремонную беженку, которая точно знает, где найти деньги на поездку, и посылает на фиг весь окружающий мир, но, похоже, машина меня преследует.

Через некоторое время окно со стороны водителя опускается на три пальца.

— Садись в машину, — приказывает мне голос. Нет, не какой-то голос, а принадлежащий Реджине Уэллс.

Я изумлённо на неё смотрю в эти несколько сантиметров опущенного окна.

— Залезай, тебе прекрасно известно, я не могу выйти, иначе рискую подвергнуться приставаниям.

Смотрю на неё с недоумением. По-своему она считает, что выглядит инкогнито: тёмные очки, на волосах платок. Жаль, что эти волосы безошибочно указывают на неё. Слияние блонда и рыжего, которое переименовали в «золото Реджины», и по соседству с губами, накрашенными с типичной точностью того, у кого есть личный визажист, выделяется её знаменитая маленькая родинка, по форме напоминающая сердце.

Я должна двигаться дальше, вдвойне возмущённая неприятными встречами за утро. Но останавливаюсь, недолго размышляю, а затем обхожу машину и сажусь на место пассажира.

Это как попасть в Тардис «Доктора Кто». Не потому, что внутри больше места, чем снаружи, интерьер салона, несомненно, является мини, и моя мама задохнулась бы внутри. Однако несмотря на то, что небольшой, он отделан роскошно (и это, мягко говоря). Нежная розовая кожа, приборная панель из полированного дерева цвета шампанского и повсюду её инициалы, написанные золотом.

Реджина снова заводит мотор и едет в сторону утеса, покидая густонаселенный жилой район, где мы находимся. Ловлю себя на мысли, что, если бы она хотела меня убить, сбросив вниз, мне было бы всё равно. Затем я снова задумываюсь и осознаю, что по сравнению со мной она тростинка, и гораздо более вероятно, что сброшу её я.

Когда мы удаляемся от любого человеческого сборища, Реджина переходит без всяких околичностей с «вы» на «ты», как если бы олицетворяла собой чрезмерное уважение, которого я не заслуживаю.

— Что ты сделала с Харрисоном? — спрашивает меня.

Что-то изменилось по сравнению с прошлой встречей. Она забыла притяжательное прилагательное.

— Ничего, — отвечаю я. — Почему ты думаешь, я с ним что-то сделала?

Реджина слегка опускает очки по идеальной линии носа и смотрит на меня. Затем открывает дверцу машины, выходит и начинает спускаться вдоль вершины утеса.

Сегодня не очень ветрено, и это немногое оборачивает её в кинематографическом стиле, не разрушая причёску. Само собой разумеется, что один и тот же ветер прикасается ко мне гораздо менее щадящим образом, запутывая волосы.

— Той ночью я ждала Харрисона у него в комнате, — признаётся она. — Он увидел меня обнажённой в своей постели. Любой мужчина желал бы найти меня обнажённой в своей постели, кроме Мануэля, но теперь я знаю, почему он сваливал и восхищался моей обувью больше, чем моей грудью. Харрисон, однако, не гей, и он всегда был отличным любовником. Даже отцы моих детей никогда не трахали меня так хорошо, как он.

Поднимаю руку, чтобы заставить её замолчать. Я чувствую злость и отчаяние. И даже тошноту.

— Я не собираюсь стоять здесь и выслушивать... рассказы о вашей прекрасной... ночи!

— Не было чудной ночи. Пара слов, и он выставил меня. Выглядел грустным. И я уверена — Харрисон грустил из-за тебя. Я думала, что вы ушли вместе, но Херб заверил, что он был один. Тогда я собрала о тебе информацию и когда узнала настоящую фамилию, вспомнила, что у сенатора Джонсона на острове вилла. И я пришла тебя искать. — Реджина снова бросает на меня кислый взгляд из-за очков. — Когда шесть с половиной лет назад случилось то, что произошло, Харрисон бросился в объятия многих женщин. Он был чертовски зол, начал пить и не пропустил ни одной шлюхи. Тем вечером он выпил и грустил. Не злился, только выглядел глубоко несчастным. И он не хотел меня. Я спросила его, почему он такой, и виновата ли в этом та толстая сучка, с которой он поссорился за ужином, возможно, она чем-то его расстроила. Если непонятно, жирная сучка — это ты. Ну, тогда он разозлился. Дословно: сказал проваливать на хер и не сметь произносить о тебе ни слова. Я же, напротив, несколько слов тебе скажу, уродливая жирная сука. Как может такая дрянь как ты позволить себе издеваться и доводить его до такого состояния? У него глаза были на мокром месте! Он никогда не плакал из-за меня, даже когда сунул мне под нос те самые откровенные фотографии, опубликованные в газетах. И плакал из-за тебя? А ты, с твоим лицом и задницей как у кита, ещё привередничаешь?

На очень малую долю секунды у меня появился соблазн толкнуть Реджину и сбросить вниз в сверкающую воду, но затем он испарился, заменяясь единственной эмоцией, которой удается укорениться во мне — отчаянной болью. В последние дни я постоянно плакала, словно сделана из замерзшего моря, которое стало таять. Я думала, что полностью обезвожена и не найду даже капли жидкости, способной поцарапать мои щеки. Но я оказалась неправа, потому что снова начинаю плакать.

— Я ничего ему не сделала, я люблю его! — восклицаю едва раздраженным тоном, как у маленькой девочки.

Реджина снимает очки, демонстрируя мне всё своё изумление.

— Разве не ты оттолкнула его?

— Нет! Я хотела создать историю любви и семью. Он не готов.

— Ты говорила ему, что хочешь семью? А может, детей?

— Да, это... да, со мной случилось...

— Тогда Харрисон должен любить тебя очень сильно.

— Что?

— Послушай меня, глупая толстушка. Я не знаю, отчего у него так испортился вкус, но думаю Харрисон отверг тебя, чтобы не обрезать твои крылья. — Кажется, Реджина почти гордится этим последним предложением и торжественностью тона, которым всё продекламировала, как будто она только что исполнила драматическую и сильную речь перед Ларсом фон Триером. — Харрисон бесплоден. Азооспермия. У него не может быть детей. Я хотела стать матерью и не собиралась соглашаться на усыновление. Это раздавило его. Потом наш брак полетел к чертям. Я всегда думала, что если бы мы действительно любили друг друга, то были бы в состоянии со всем справиться. Но мы этого не сделали, потому что, даже если и не знали, мы ждали удобной возможности отступить. Судьба очень правильно послала нам это, давая понять — вместе мы отстой. И попытайся мы вновь воссоединиться — опять получилось бы фигово. Судьба вмешалась ещё раз, чтобы прочистить наши головы.