Каждый сам себе дурак

— Можете от меня не скрывать — все знаю! Думаете я не знаю, зачем вы прискотинились в Большой Город, проходимцы? Ан нет! Я в отличие от вас всю жизнь свою прожил в Большом Городе и ничего хорошего от приезжих не видел. Понаехали тут, понимаешь. Кого смогу — поганой метлой повыметаю из Академии. Да здравствует Министр городского Процветания! Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя! — воодушевленный своей выходкой он разве что волчком не завертелся вокруг собственной оси.

Директора частенько можно было улицезреть слоняющимся без всякого дела по дворику Академии Философии. Иногда он смотрел в небо, сплевывал и нервно хихикал. Знающие старшекурснички пояснили, что таким образом он размышляет. Большей частью о своей наимудрейшей философии — имитационизме. Философ он, говорят, был презначительный.

Однако когда я вперся в его теорию по полной, я смикитил, что его имитационизм — откровенно идиотское течение. К тому же понимал его только он сам. Имитация жизни, имитация философии, имитация творческого процесса, имитация мыслей. Короче, имитация всего и вся. Как я ни старался, так-таки и не въехал в его имитационные находки. Фамилия Директора была древняя и почти что дворянская — Смердяев. Набив себе руку и поднаторев в теории имитационизма, он решил на практике опробировать свои имитационные находки. Как-то, ангажированный собственным старческим тщеславием, он додумался до по-настоящему гениальной выходки. Он ловко осознал похожесть своего имени Николай Смердяев с именем мыслителя Николая Бердяева. Вот на кого он осмелился замахнуться. Смердяев стал просто выставлять свои книги на продажу рядом с трудами Николая Бердяева. Нашлись и простаки! Некоторые неискушенные читатели, перепутав книги, покупали его ошеломительный четырехтомный труд «Имитационизм и имитаторы». Но рано он радовался! Попавшиеся на удочку матерились, выбрасывали и сжигали произведения мыслителя. А оставшиеся экземпляры пылились в магазинах. Эти глобальные произведения столпа мировой философии.

Как это водится, чувствуя себя немереной крутью в плане духовного менеджмента, Смердяев устраивал хождения в народ. Как-то на отходах и в депрессняках я забрел в книжный магазин. Тот центровой шоп на Новом Набате. Первое, что мог углядеть уважаемый посетитель, была улыбающаяся хлеборезина Смердяева, торчащая среди пыльной груды его собственных произведений. Ладно, все ничего. Вроде бы и достойный поступок это был со стороны нашего Директора. Над Смердяевым даже возвышался плакат со вполне рядовой надписью: «Купите мою книгу!». То был даже не плакат, а вопль в атмосфере быдляцкого непонимания. Да вот только обходили все его коммерческое обиталище стороной, рожи корчили и ехидничали. Но, к чести Смердяева, гордость он имел неслабую и еще тщательней протирал тряпочкой ценники под своими монументальными произведениями. И уж, конечно, слушателям Академии Философии втройне было обидно наблюдать сие нелицеприятное зрелище, в главной роли которого был задействован наш прелюбимейший Директор. И понимаете, ведь именно под его чутким руководством мы должны были стать интеллектуальной элитой России. А так как широко известно, что наша страна самая духовная, мы уж наверняка будущая элита всего мира. В этом сомнений не было. По крайней мере у тех, кто приходил на лекции с диктофонами и видеокамерами. Они даже Директору уважительное прозвище выдумали. Алмазное Крыло Русской Философии. Ни больше и ни меньше.

Как я уже затирал, наш руководитель проверял свой имитационим на практике. В итоге он почти превратил Академию Философии в свою мечту, то есть в откровенно заурядное шлифовально-обтесывальное ПТУ.

«Здесь вам не хухры-мухры! Здесь серьезная штука. Правда, меня еще не до конца посетило сатори, какая, но филологическое учреждение уж наверняка», — повторял Директор, выбивая из слушателей все, что не имело отношения к его философии. Человек он был странный, но дальновидный.

Благодаря спецкурсу по имитационизму и больному воображению Директора, я, как и все слушатели Академии Философии, познал самые глубины смердяевской теории. Оказывается, даже в космосе есть подтверждения имитационизма. Луна — яркий представитель имитационизма в космосе. Ну, типа имитатор Солнца. Он хвалился, что очень уж любит читать Сократа перед сном, а еще очень ему импонируют импрессионистские картины Бетховена. Понятно, имитационизм — все. В общем, он, конечно, был прав. Но ошибочен был по сути. Он поведал на лекции, что его любимым животным в природе является сорока-воровка. Так же как сорока-воровка таскает у людишек блестящие предметы, так и Николай Смердяев отважно выхватывает самые яркие жемчужины из культурного наследия человечества.

Кстати, прикольно, что секс он тоже имитировал. Не один раз, озабоченный обыденной физиологической потребностью, подбегал я к уборной Академии. Рядом ошивалась группка наших даунов студиков и боязливо перешептывалась: «Тихо. Туда нельзя. Там Директор. Как всегда… Имитирует…». Из-за двери доносились непонятные, но громкие хрипы. Что ж, познавать имитационные премудрости тяжеловато.

Накупавшись в лучах своей немереной славы до отвала, Директор возалкал подключить к своим имитациям и некоторые политические круги. Видимо, как и многим, ему по ночам являлась в тоскливых видениях приятная ксива с буквами ГД. Он, наверное, понимал, что гад из него весьма неплохой. И желал подтвердить свой статус официально. Но хотел не в Государственную Думу, а в Городскую Думу Большого города. Все же просекал, что хоть ГаД из него первостатейный, но на общефедеральный уровень его достоинств все же маловато. А вот на отдельный Большой Город потянет. К сожалению, претендентов на столь почетные места оказалось предостаточно. Словом, не выгорело. Нашлись кандидаты и подостойней.

Хотя вполне возможно, что мир — это воплощение скатологии, науки, которой активно занимаются философы с наиболее передовыми воззрениями.

* * *

В большую перемену обреченно выстоял очередь за той дешевой отравой, которой нас пичкали в столовой. Ладно, глотаю гниль, иду шляться. От хавки опять какие-то пунктирчики в кумполе шторканулись.

Ведь и на улицах Большого Города можно чувствовать себя как среди рек и озер, горных вершин и пастбищ. Правда, вокруг особи и с их внешним фасадом респектабельности. Каждый бредет и спотыкается, чтобы чуть позже упасть в темень. Когда с циферблата скользнет очередной лепесток.

Я машинально забрел на продуктовый рынок рядом с Академией. За длинными рядами полно недалеких мелких коммерков. Кричат… Зазывают… Размахивают зеленой растительностью и кровавыми мясными кусками. Разнообразные кости, свиные головы, сомнительные тушки с надетыми на них многолетними лапками кроликов. Потенциальные покупатели метались меж рядов в поисках наиболее дешевой и привлекательной мертвечины.

«Печень! Сердце! Почки! Ребра! Рульки! Языки! Хвосты!» — неслось со всех сторон. Все выставленное на продажу кровоточило, дымилось и даже вроде вздыхало.

Че лукать в напрасняк? Засунулся в шоп. Вроде как фишевый шоп. Типа рыбный. Но здесь, в отличие от рынка, понятно, в цивильняк, а светлые халаты сэйлсвуменов кое-где еще сохраняли присутствие белого цвета. В шопе аквариумы повсюду, в них рыбы, раки морские и омары. Вроде как кусочек мирового океана. А может, это кусочек Атлантиды или морского Эльдорадо. Но уж морская флора и фауна была представлена здесь весьма достойно.

За гигантскими стеклянными стенами я видел морскую жизнь. А может, это не шоп, а филиал какой гринписовый? И я ошибаюсь, как всегда? А здесь рыбешка типа как для сэйва какого милосердного?

Напротив каждой стеклянной коробочки были ценники. Может, это для того, чтоб каждый желающий мог внести свою лепту в борьбу «зеленых» товарищей? Типа выкупить рыбку и спасти ее от жестокой гибели? Но также на витринах лежали и мертвые рыбы, так и не дождавшиеся момента свободы. Как ни странно, их тоже продавали. Вокруг ветвились домохозяйки, налетевшие на чужую беду, и вычисляли, какую мертвую рыбину повыгодней отхватить. Видимо, они жрали не только себе подобных.

Прямо передо мной передвигалась старая рухлядь даже уже, пожалуй, запреклонного возраста. Она с трудом передвигала нижние лапы, опираясь на специальную палочку. У нее что-то текло изо рта. Густое и мутное. Наверное, это отваливались ее собственные куски. Она с невероятной легкостью подхватывала свою субстанцию и заглатывала обратно внутрь. Понятно, не хотела разложиться на молекулы.

— Бедные рыбки! Бедные рыбки! — скрипела старушенция, разглядывая громадных рыб в центровом аквариуме. — Бедные рыбки! — и полезла в сумку за монетами.

— Налетай, хватай, разбирай! Свежий фиш! Еще почти что живой! — орал продавец, размахивая бьющейся в его руках рыбиной. Я, конечно, хотел вступиться за рыбку, но бабка меня обскакала. Я даже засимпатизировал ей мал-мал.

— Бедные рыбки! Бедные рыбки! — все повторяла она, потягивая деньги и не забывая слизывать ржавым отростком и губами вытекающую из нее субстанцию.

Продавец очень обрадовался, что бабулька выбрала именно его отдельчик и быстрехонько положил тройку рыбок на весы. Типа как взвешивал. А я тоже порадовался, но не из-за солидарности с продавцом, а потому что принял бабульку не за рядовую особь. А типа навыдумывал себе, де она хочет акт какой милосердия проявить и спасти в силу своих скромных возможностей немного живых существ.

— Свежак! Еще дышит! Вот запируете так запируете! А может, даже заливное смастерите! Завидую! — продолжал унижаться и радоваться продавец.