Каждый сам себе дурак

Сначала посмотрели золото Шлимана, которое он в Трое нахапал. Абсолютно неинтересная коллекция. Бестолковщина.

Затем в греческий зал переместились. Там при осмотре композиции весьма изменилось мое мнение о легендарном племени вандалов. Это те самые парни, которые к итальяшкам путешествовали, смотрели, похожие ли у тех внутренности, и заодно пытались позаимствовать у итальянцев их культурное наследие, которое эти хапуги к себе со всего мира стащили.

Но так как целиком увезти к себе в Вандалию статуи не смогли, то поотрывали самые ценные части: головы и конечности. И если раньше все дороги вели в Рим, то позже они из него только расходились. Вместе с дорогами часть статуй и в Большом Городе осела таким образом. И даже сохранилась до наших дней.

Ладно, фигня. Пора идти мониторить картины мазил. В конце концов я сюда за этим и приперся.

Короче, бредем. Роман мне по ходу рассказывает про стили там, композиции, краски, разбавляя попутно очередными новостями из своей собственной жизни. Оказывается, картины он больше и не пишет, а рисует исключительно портреты залетных коммерсантов около Набата. Довольно регулярно посещает Пушкинский музей и Третьяковку, смотрит работы художников.

Вот и сейчас он горделиво передвигался по залам, поглядывал свысока на полотна Снейдерса и Дега и комментировал:

— Если трезво взглянуть, дерьмо.

Вот как он меня в искусство загружал.

Затем Роман хмыкал и честно признавался, что картины он может писать вообще лучше, чем кто бы то ни было. Да пока не хочет, время, мол, еще не пришло. И что все истлело, мол, краски выцвели, образы отпали, цвета не нужны, кроме черного, белого и ослепительно-серого.

Я присек, что каждого художника швыряло на свою, близкую ему по духу художественную тематику. Например, тот же Снейдерс писал только одних животных, оттеняя особей на задний план. Дега все, наоборот, опрокидывало на людишек. Но вполне определенных — женского пола. Наверное, на это у него были свои, глубоко личные причины. Неслабо помогающие в творческом процессе.

На самом деле толком никогда ничего не менялось. Внешняя форма, да и то вдецл. Художники нищенствовали по полной и умирали, а коммерки потом обогащались. Самый яркий пример — Модильяни. Жаль, что его сейчас нет в России. А тогда бродил по Парижу неприкаянный, не знал все че-как насчет художественного таланта у него. А как закопали его сырую землю жрать, то в момент растрезвонили, дескать, крутейный картонный дурилка был и дорогущий.

Рубенс писал на церковные темы. Религиозные обряды, борьба с ересью и дьявольские вечеринки. А Буше мифологию мучительно припоминал. И на самой знаменательной своей картине изобразил, как древний герой Геркулес какую-то тину насилует.

Ничего не меняется. Раньше интерес особей привлекало то же самое, что и сейчас. Войны, кровь, убийства, предательства разные, христианские бредни и ненависть. Только раньше все прыгало в простой форме, а сейчас в более зашифрованной и изощренной.

Понравился же мне Клод Моне. Он вдохновенно написал темно-синее небо с разбитыми кусочками стекла, в котором несутся туманные ласточки. Но и этот заблуждался по внешней форме — туманных ласточек чайками обозвал. Не дотумкал, короче, растяпа.

Еще мне понравились «Песчаный берег моря» Синьяка и «Пейзаж в Овере» Ван Гога. Я даже хотел расспросить Романа поподробней, да что-то уж совсем сплохело ему. Ладно, потом спрошу. Единственно, что подпортило впечатление от «Пейзажа в Овере», так это «Красные виноградники» того же автора. Там было написано залитое кровью поле и барахтающиеся повсюду особи, пытающиеся влить выплеснувшуюся из них кровь обратно внутрь, в тела. У меня были претензии к названию. Не везло же им раньше с нэймами на полотна, художникам этим самым.

Либо это я, дурак, как всегда, ничего не понимаю. Даже и в путешествии с профессионалом. В который раз.

Здесь моему профессионалу стало окончательно плохо. Прямо под работами Ренуара. А вся радость, которую он усиленно поглощал, готова была из него выплеснуться.

Я понял, что путешествие в музей может закончиться теперь для нас отнюдь не лицеприятно. И поскорей поинтересовался у зевающей стражницы зала, подозрительно посматривающей на Романа:

— Где уборная комната?

Она неопределенно ткнула в сторону. Ладно, поблагодарил, найдем. Наконец, пройдя немерено коридоров, я забросил Романа в кафельную коробку.

Его долго не было. Только приглушенный иерихонский рев из уборной слышался. Вернулся же он посвежевший и даже довольный.

— Выжил? — поинтересовался я.

— Спрашиваешь. Хватит эту маралыцину безмазовую смотреть, пошли лучше в бар там внизу. Я, кстати, сюда частенько прихожу. Как посмотрю немного, сразу так грустно становится, тягостно. И в бар сразу валю. Даже картины толком не смотрю. Зачем? Сижу в баре, размышляю, а сверху — полотна. Главное атмосфера! Кстати, у тебя во фляжке все кончилось?

— Давно, — усмехнулся я.

И пошли в то музейное место, которое, видимо, было ему хорошо знакомо.

В бар? Ну, конечно.

Роман активно стал заказывать коньяк, закуски, пирожные. За мой счет, разумеется. Он держал себя так, типа он имеет самое непосредственное отношение к находящимся наверху картинам. А со мной здесь вынужденно ошивается, делая мне небывалое одолжение.

Теперь его колошматило волнами. В баре было порядком иностранцев, которых он на дух не переносит. Так пояснил мне Роман. После чего стал пояснять уже иноземцам, кто они такие на самом деле, выяснять, зачем они покинули свои исторические родины и советовать, в каком направлении им идти теперь надобно.

Наверное, неруси понимали, что Роман советует им нечто полезное, кивали, улыбались и пересаживались за более отдаленные столики.

Поняв, что иностранцы особо не горят желанием с ним тереть, Роман повернулся ко мне:

— Пора выпить за день рождения Брейгеля, за «Триумф смерти» и «Вавилонскую башню»!

Я как раз единственно, что слышал про изображаловку по ящику, так про этого автора. Потому сказал Роману гордо, что даже год рождения Брейгеля покрыт мраком, не говоря уж о конкретной дате. В ответ:

— Да это по барабану.

И мы чокнулись.

После этого слушаю его тягомотную нудятину. Он-де вообще больше писать картинок не желает принципиально. А хочет создать Тотальную Картину «Явление Христа Народу-2». Римейк. Это он, понятно, известных книжек начитавшись, задумал. И что типа в этой самой Тотальной Картине будет воплощено все, что можно увидеть глазами и вообразить мозгами. И вот Роман как-нибудь засядет и за недельку всего-навсего напишет эту самую Тотальную Картину. Она отобразит все фрески, картины, фотографии, кадры фильмов и элементы компьютерной графики. Тогда все картинные галереи будут закрыты и все будут смотреть только Тотальную Картину. И повсюду будут висеть только ее бесчисленные репродукции.