Каждый сам себе дурак

Дальше был Борис. Он весьма нервно передвигался. Он почти бежал и будет еще долго наворачивать круги по переулкам. Борис выпорхнул из одного небольшого зала казино. По-моему, это место называлось «Сан-Франциско».

Борис — интересный человек. Он претендует на роль тех, кто умеет летать. Это не шутки. Потому как, когда про это прознали те, кто также претендовал на эту роль, они выразили свое неудовольствие. В его голове вили гнезда ласточки, он также умел ориентироваться по облакам. Он даже пытался писать расчудесные стихи. А пока в абсолютно идиотской надежде на лучшее он проводит ночи здесь, причем даже не на блэкджэке или рулетке, а в зале игровых автоматов. Спецкор РТР в Самом Западном Городе Борис напивается, стучит по клавишам. Он никогда не выигрывает, он даже сам уже понял, что ему никогда не выиграть, и даже ловит от этого какой-то свой специфический драйв. Это уже просто имитация полета. Это уже просто абсолютный бред от усталости жить. Борис должен деньги всем и каждому, он проигрывает все свои заработки, оставляя деньги только для того, чтобы залить извращенное возбуждение от проигрышей алкоголем. Присев на синюю волну, он клянчит деньги у своих родителей, у своей девушки. Борису никогда не рассчитаться с долгами. Все это заставляло его постоянно и бестолково врать. Это был замкнутый круг. Он ругался и надеялся на некое подобие чуда, которое, может, и спасет его. Подобие чуда зыбко лелеялось, а вот само чудо не проявлялось. Позже он превратится в обычную рабочую скотину. В тот же самый миг он разучится летать, а ласточки прекратят вить в его голове гнезда. Ведь быдло и ласточки — понятия несовместимые.

Но хватит загоняться по другим. Ведь и свой шкурятничек имеется в наличии.

Словом, присел на лавку. «Желтые», понятно, шибко будоражили, поэтому пришлось немного по синей вдарить, чтоб осадило мал-мал. В мои годы терять было нечего. Как нечем было и обмануть окружающий мир. Чем, откуда? Я вспомнил про давешнее письмецо. А я уж и позабыл про него. Уехать, и как можно дальше уехать. Чего думать — в Большом Городе, вне всяких сомнений, лучше. Вспомнил содержание письма я с трудом. Это от беспокойства. А руки дрожали. Это уже от сегодняшних заморочек. Повторюсь, терять здесь было нечего.

Здесь, в Западном Городе, все равно бы ничего не изменилось. Как все были тяжелыми и тупыми, так все такими и остались бы. Кроме дележа на «Я» и шесть миллиардов бесспорных «чужих», люди делятся еще на множество категорий, к примеру, на быдло баранье и тех, кто тявкает. Я частенько потявкивал. И зачастую совершенно напрасно. И конечно, если бы я задумал прекратить свое жизненное путешествие, окружающие бы даже этого не заметили. Впрочем, в таком случае и с ними бы тоже все было покончено. По крайней мере для меня.

«Эге, — решил я, — ко мне сегодня еще приходит некоторое подобие мыслей». Помогает, могилка. Обнадеженный, я почехлил дальше.

Безусловно, что Бега, что Альфа совершенно ничего не секли. Хоти немного позже их собственные путешествия закончились вполне логично. Я поговорил ни о чем с Бетой. И в принципе был теперь этому бесконечно рад. А вот от Альфа, в отличие от нее, несколько позже ВСЕ поняла. Об этом позже.

А тот, кто научился цифровать пунктирчики, гарантированно проживет спокойно. И лишь иногда, в истерике, исключительно трясясь за свою зябкую жизненку, он Судет поднимать бараний свой таблоид, когда его, гавкнув, дернут за ошейник с экрана телевизора.

Меж тем я медленно, но верно продвигался к центральным улицам Города. Все блестело, пищало, бликало. Шелестело и мерцало. И казалось, что из каждого подвала доносится органная музыка. И казалось, что вот-вот феи начнут осыпать нас лепестками роз.

Вот и тупик Памяти Коммерсантов, бывший переулок Щорса. Днем здесь многолюдно, все заставлено палатками и киосками, легашами и теми же самыми коммерсантами. Ведь теперь все только и делают, что торгуют. Так что чего уж там.

Не знаю, как же меня так вставили «желтые Омеги», не знаю, откуда заплясала эта немыслимая вакханалия видеоизображения с саундом, но прямо на меня выплыл Лев Толстой. Ну в рубахе, портках нестираных, при бороде до пупа.

Он был конкретно и плотно зашторен. Это точно.

Увидев своими простецкими, но затуманившимися глазами меня, этот господин тут же поспешил поближе. А я хоть и опешил неслабо, задергался, но тем не менее где-то фоном мелькнула мыслишка, что было бы неплохо что-нибудь поиметь со старикана. Граф как-никак… У него изо рта что-то капало и это было не совсем приятно. Тем не менее я тут же пожаловался господину на слишком яркие огни, резкое пространство и туманные звезды. Он, конечно, не мог упустить случая все объяснить:

— Понимаешь, Северин, слово — великая вещь. Предложение, ясно, еще круче. Тем более если оно на полстраницы. Но, понимаешь, слово может разъединить людей, может соединить, — он замолчал и с опаской огляделся. — Ты понимаешь, о чем я, а? Берегись такого слова, которое может разъединить людей.

Мне показалось, что у него даже что-то за спиной блеснуло. Он снова с опаской осмотрелся и огорченно вздохнул.

Ну тут я из самоутверждения сказал уважаемому господину, этому престарелому мыслителю, что не согласен с ним в корне, но спорить не собираюсь. Он задумался и протянул мне фляжку.

Кстати, одет он был довольно прилично. Рубаха атласная, портки, хоть и грязные, зато бархатные. Так что вряд ли бы с ним случились неприятности. Хотя, может, и наоборот. Толстому явно хотелось чего-то большего. Великие необычные люди, они все такие. Его понесло:

— Смотри, Северин. Смотри, дурья твоя башка. Теперь я рассказал им все. Они меня так просили, так просили. И что же? Я им все объяснил. Я написал им такую сладенькую чепухень, и быдло мне поверило. «Воскресение» называется, кажется… Я уж точно и сам не помню. Помню только, что про девку там какую-то правильную. Ты только глянь, какой кэш на кармане!

Я зажмурился и заболтал головой.

Ярко-серо. Ярко-серо. Открываю — видение не исчезало.

Оно возбужденно раскачивалось. Трясущимися руками оно доставало приятные глазу пачки ласковых баксяток. Если бы только они повалились на асфальт, я бы помог их собрать исходя из некоторых своих проводок… Все-таки этот рерайтер действительно отхватил гонорар за свой бук. Я тут же предложил взять на ближайшей точке экстази. Его глаза радостно заблестели. Давай, конечно давай, прилип он ко мне. Все это было достаточно страшновато, но ради экса я готов был стерпеть и худшее. Но не успел я раскатать маршрут нашего предполагаемого путешествия и поймать тачку, как в его голове запульсировала очередная оригинальная идейка. Уж, на это он был способен:

— Северин! Дурак! Я понял, что нам нужно. Как и в моем последнем романе, нам нужны девки. Вот чего нам не хватает — домов терпимости! Как же я сразу не догадался? Короче, берем вдоль по Питерской барышень и едем ко мне в отель. Покатит развлекалово, а заодно проявим временное единение между идеей, буком и тинс, понимаешь?

Я, конечно, все понимал. Но это меня уже слабо устраивало. Нужно было как-то приходить в себя. К тому же мне не хотелось портить и так столь нафаршированный событиями денек какими-то сомнительными случками, а уж тем паче прослушиванием его измышлений и спичей.

Словом, отказался. Хотя этот персонаж, в отличие от Беты, мог бы надавать мне кучу различных советов. Мы расстались с ним по-мирному. Толстой даже дал мне автограф на совершенно измятой пачке «Winston’a». Чуть позже я ее выкинул, когда сигареты кончились. Все утро потом искал пачку. Ведь такой раритет! Ан нету.

И Город запульсировал.

И Город заскрежетал.

Улицы продолжали размножаться, а фонари сыпали навстречу блестящие лепестки. Они падали, падали и падали, застилая розовый снег до самого горизонта. Западный Город явно хотел подвергнуть меня остракизму. Здесь не было правды. Здесь не было ничего.