Казнить нельзя помиловать
Шрифт:
Где-то жалобно затренькала пичуга. Из-за туч выплыло солнце, коснулось виска.
– Ты хочешь? – повторил голос.
– Да, – глядя на солнце, неожиданно для себя сказала Алла Сергеевна. Тут же пожалела об ответе, но было поздно.
– Тогда возвращайся. И помни: ты не должна, ты хочешь.
Алла Сергеевна кивнула, еще полминуты смотрела на яркий этот луч, а потом повернулась и заскользила назад, вниз, на землю, к тому непонятному, что ждало ее там, к родному лицу дочери, к проблемам и потерям, к жизни…
В палате было тепло и пахло почему-то березами. Так, по крайней мере, ей казалось. Солнечные лучи марта скользили по кроватям, по тумбочкам, по забитому наглухо окну. Алла Сергеевна
Только здесь Алла Сергеевна поняла, как устала. Эти вечные «должна» и «надо»! Слова, на которых держится вся наша жизнь, если хочешь остаться на плаву, ей, оказывается осточертели. Крепкая и сильная, она за все эти годы и не болела-то по-настоящему, простуды переносила «на ногах», боясь за место – уволят, за дочь – как она без меня, за деньги, деньги, деньги… Что-то же есть еще в жизни, кроме этого? Снова вспоминая странный этот сон про зимнее солнце и березы, Алла Сергеевна дала себе слово: на следующую зиму – в лес, в лес, Ксеню в охапку, лыжи валялись на балконе с тех самых «незамужних» пор. К черту дорогие абонементы на аэробику! Каждый вечер, не поднимая головы от подушки, она смотрела на закат. Огромные облака плыли по небу, похожие на причудливых зверей. Господи, как давно она не смотрела на небо – лет десять, наверное, если не больше. А оно такое огромное…
Алла Сергеевна вышла из больницы только в середине апреля. Ксенька, соскучившаяся, даже в комнате убралась, и пирогами пахло из кухни, а на торжественно сервированном столе и ваза с фруктами стояла, и бутылка вина – ах, паршивка! – и дымилась ее любимая жареная курица.
– Ксенька, – потрясенно сказала Алла Сергеевна, – неужели сама?
– Вика помогала, – призналась дочь и опустила голову, ожидая привычной нотации. Вика, подружка, страшно не нравилась матери; Алла Сергеевна терпеть не могла эту хипповатую девицу, учившуюся в кулинарном техникуме, из семьи с четырьмя детьми и матерью-прачкой. Ни о каком культурном уровне там речи не шло. Но Ксеня упрямо защищала свое право жить так, как ей нравится. Впрочем, сейчас Алла Сергеевна вдруг поняла, что ругаться ей не хочется.
– Спасибо, донь, – тихо сказала она. – Умница ты моя…
Они ели и пили, и смотрели друг на друга. Ксенька похудела за эти полтора месяца, словно старше стала, серьезнее, что, впрочем, понятно. И прежней нагловатой ухмылки на губах не было. А потом, разломив апельсин, она поднялась, обогнула стол, подошла к матери и села рядом на диван. Приткнулась, подсунула нос под мышку, как в детстве, и замерла.
Алла Сергеевна боялась пошевелиться. Уже год как Ксеня не позволяла с собой такого обращения. Комок застрял в горле. Гладя длинные волосы дочери, Алла Сергеевна тихо шептала:
– Умница моя… я так соскучилась…
– Мррр, – сказала Ксенька, не открывая глаз.
Сколько-то они сидели так, обнявшись, пока не прозвенел оглушительно телефонный звонок. Ксеня вздрогнула, шевельнулась, протянула руку к трубке. Конечно же, это звонили ей. Конечно же, какие-то мальчики – звали покататься на роликах.
Алла Сергеевна подошла к окну. Весна, надо же. Снег слизало уже давно, за окном светлый прозрачный апрель, газоны потихоньку одеваются зеленью, и пахнет, словно в далеком прошлом, свежо и легко. Облака в вышине… Облако-облако, скажи, чего я хочу?
Ксеня положила трубку и взглянула на мать.
– Донь… – нерешительно проговорила Алла Сергеевна. – А возьми меня с собой, а?
– Куда? – изумилась Ксеня.
– На роликах кататься… Ну, я не умею, конечно, но я же на обычных коньках неплохо стояла когда-то…
Алла Сергеевна говорила это, а сама ужасалась тому, что вот сейчас дочь
презрительно посмотрит на нее, скажет что-то вроде «Иди к своим основным фондам…» ну или как-то так, и все, что было у них в эти последние минуты, уйдет, исчезнет. Но девочка просияла и бросилась к двери.– Ма, – крикнула она, – я у Сашки коньки возьму, у тебя ведь 39-й, они тебе впору будут…
По залитой весенними сумерками улице Ксенька катилась на коньках и тянула за собой мать, в первый раз вставшую на ролики. Смеялась и что-то говорила ей. Алла Сергеевна смеялась тоже, неумело спотыкалась и взмахивала руками, утирая пот со лба. Она никому ничего не должна. А по небу летели облака – огромные, как слово «хочу», если к нему прибавить слово «жить».
2007 г.
Легкой Дороги
Памяти Игоря Красавина
– Ну, давай. – Настя ткнулась мне в щеку ледяными губами. – Не трусь, все будет о-кей. Позвони вечером, ладно?
Я поцеловал жену, перехватил поудобнее пакет, проверил, на месте ли мобильник.
– Будет, обязательно будет, – я бодро подмигнул ей. – Прорвемся! Маринке привет…
Она подняла в ответ руку со сжатым кулачком, глядя, как я ковыляю по лестнице.
На самом деле, все было, конечно, не так радужно. Шеф – так мы называли меж собой профессора Дремова – ничего определенного не говорил, на обходе хмыкал обещающе и оптимистично. Но фишка в том, что у меня уши длинные, а еще я латынь знаю – врачу положено. А Шеф, видимо, забыл, что перед ним коллега, пусть и скромный – куда нам, «скоропомощникам», до них, маститых. И обронил на обходе ассистенту кое-что, а я расслышал. И понял.
Впрочем, варианты я и сам просчитывал, без Шефа. Врач, как-никак. За эти полтора года я столько всякого о своей болячке перечитал – куда там профессорам. И мысль о том, что… словом, и про это думал. И завещание написал – тайком от жены, и деньги позавчера со своей карточки на Настину перекинул, и бумаги разобрал. И Санек, друг верный, обещал, что ежели чего, то он моих не оставит. Ему я верил. У него, конечно, у самого на шее трое, но если что – поможет.
В какой-то степени я был спокоен и, наверное, рад. Постоянная боль, постоянная, непрекращающаяся, измучила меня так, что порой казалось – что угодно, пусть и смерть, но только чтоб уже скорее. Клиники, профессора, бесконечные анализы и уколы слились в один сплошной поток. Я стал понимать тех, кто у нас на вызовах отказывается ехать в больницу – оказывается, страх желтых стен и чужих людей может стать сильнее страха боли…
Завтра операция, завтра все решится. И шансов на то, чтобы эту операцию пережить, у меня очень мало. Потому что сердце. Какое там к чертям сердце у здорового мужика тридцати семи лет, спросите вы. Вот и я так думал, да жизнь обломала.
Впрочем, мы еще поборемся.
Настю только жалко. Она, бедная, за этот год, что я валяюсь, сильно сдала. Еще бы – и семью обиходь, и мужика в больнице развлеки, и денег заработай, потому что из меня в последнее время добытчик – кот наплакал. Глаза ввалились, губы постоянно дрожат, но держится, виду не подает. Ладно, Маринка помогает – в четырнадцать лет мозги, конечно, просыпаются не у всех, но если видишь, как мать изо дня в день колотится…
Мы еще поборемся. Вот только операцию завтра пережить…
Вечер тянулся медленнее обычного. Я позвонил еще раз Насте, бодрым голосом пожелал ей и Маринке спокойной ночи, обещал, что сразу же, как буду в состоянии, отзвонюсь (а то будто не знал, что моя благоверная дежурить завтра будет с утра под окнами). Уже мужики в палате угомонились, уже тишину прорезал мощный храп Авдея Иваныча с койки у окна – а я все лежал, глядя бессонными глазами в пространство. И баранов считал, и ослов гонял – глухо.