Клокотала Украина (с иллюстрациями)

— Ну, что теперь скажешь, вашмость? — уже примирительно спросил Шемберг.

— Подождем, увидим, — ответил Чарнецкий, не поддаваясь обшей радости.

— Фома неверующий. Зовите этих Семенов!

— Только никакого прощения мерзавцам! — закричала шляхта. — Хмельницкого выдать живым.

— И пана Кречовского!

— По кусочку буду резать!

— А остальных посечь на капусту!

В шатер ввели трех казаков — высоких, плечистых, чисто побритых, нарядно одетых.

— На колени перед его вельможностью паном рейментарем! — выкрикнул Сапега-младший.

— На колени, казаки! На колени! — впервые подал голос и подкоморий Белзский, заразившись воинственностью Сапеги.

Казаки удивленно подняли брови, улыбнулись.

— Простите, панове, но у нас серьезное дело, — сказал Вешняк, выступая вперед.

— Никакого прощения! — не успокаивался Сапега.

— Мы есть послы ясновельможного гетмана войска Запорожского пана Хмельницкого к пану рейментарю и пану комиссару. Готовы ли, панове, выслушать?

— Что, что? Быдло! Я вас покойниками сделаю! — закричал Стефан Потоцкий, у которого самонадеянная воинственность Сапеги уже возбудила зависть.

— Прошу пана рейментаря, — сказал Шемберг, которому стало неловко за поведение шляхтичей, — пусть говорят. С чем пришли, панове казаки?

— Так разговаривать — себя не уважать, — сказал укоризненно Вешняк. — Послы всюду есть особы неприкосновенные, а к тому же среди пленных немало высокородной шляхты, в случае чего...

— Посмейте только!

— Слушаем, слушаем! — уже раздраженно закричал Шемберг. — О чем вы просите?

— Сообщаем, что казаки не хотят напрасно кровь проливать и согласны на переговоры! — Вешняк поклонился и сделал шаг назад, показывая, что на этом его миссия окончена.

Это совсем не вязалось с тостом, который только что был провозглашен рейментарем, и Шемберг, открыв глаза от удивления, шлепнулся в кресло. Стефан Потоцкий переводил растерянный взгляд с одного на другого. Сапега-старший тупо уставился на кусок ветчины, торчавший у него на вилке. Только Сапега-младший высокомерно направился к выходу.

— Я не привык, чтобы при мне хлопы разрешали себе разглагольствовать.

Чарнецкий нахмурился и ненавидящим взглядом сверлил казаков.

— Больше ничего не скажете?

— Это все, пане Чарнецкий!

— Хорошо, выйдите, нам надо посоветоваться.

— Мы свое дело выполнили, вашмости.

— Нам нужно посоветоваться, — повторил Чарнецкий, избегая обращения.

Когда казаки вышли, в шатре долго еще царило молчание, наконец Шемберг произнес:

— Вам понятно, панове?

Теперь заговорили все сразу, не помня себя от возмущения.

— Какая наглость, какая наглость!

— Уверяю вас, панове, — кричал Стефан Потоцкий, — через час они будут ползать перед нами на коленях! Все это только хитрость казацкая!

— Они еще ничего не знают о татарах.

— А вы знаете? — сердито буркнул Чарнецкий.

— Панове, мне кажется, что мы чересчур беспечно относимся к нашему положению, — сказал Шемберг. — Тут нужно серьезно подумать. Если бы казаки чувствовали себя нетвердо, они бы так быстро не бросились нас просить. Я их знаю: сначала сто раз прибегнут к хитростям. Но они к тому же ничего не просят и не требуют.

— Посмели бы еще требовать! — фыркнул Стефан Потоцкий.

— Кто сумеет, тот и посмеет, вашець. Через три дня нам нечего будет есть, а лошади и сегодня уже без корма. Нам необходимо выведать, о чем думает этот Хмельницкий. Я предлагаю послать к нему послов.

— Что, что? Пане комиссар, это вы, вашмость, предлагаете направить послов к бродяге, которого следует посадить на кол?

— Если удастся заполучить его, пане рейментарь. Марс не помог — пусть помогают дипломаты.

— Чтоб и этих арестовал Хмельницкий?

— Я думаю, что пан Хребтович и остальные скоро возвратятся.

И правда, послы вернулись раньше, чем шляхтичи успели разойтись из шатра рейментаря. Хребтович был разозлен: выше чауша [Чауш – татарский чиновник] никто с ним не стал разговаривать, а под конец и вовсе вышел конфуз.

— Нет, папове, — сказал он, хлопнув о стол мокрой шапкой, — хитрая бестия этот Хмельницкий. Его голыми руками не возьмешь.

— Но ведь вы же, вашмость, имели поручение к мурзе...

— Оставьте! — раздраженно отмахнулся Хребтович. — Вы лучше послушайте, что случилось. Пахолок не обманул: провел нас прямо к татарскому шатру. Заходим. На кошме сидит какой-то идол в чалме вот с такой бородой, — и он провел рукой по животу. — Мы к нему: «Кошголды!» Отвечает на чистом татарском языке: «Добрый день, панове!» Мы тогда к нему по-турецки — понимает еще лучше. Стали выкладывать нашу просьбу, кивает, идол, своим чурбаном, соглашается, только сам решить не может. «Нужно, говорит, к мурзе». Ну, веди к мурзе, к нему же мы и пришли.

— А кто же это разговаривал с вами?

— Чауш, — ответил второй из послов.

— Приводит нас этот чауш в очень скромно обставленный шатер — походная кровать, медвежья шкура на земле, а у порога тканая дорожка. Мы только сели на стульчики, как вдруг выходит из-за полога — кто бы вы думали?

— Ага, ага! — понимающе закивали головами и остальные послы.

Но шляхте, видно, лень было думать, так как никто не ответил.

— Сам Хмельницкий! — выкрикнул Хребтович с расчетом на эффект.

Действительно, все вздрогнули, как от выстрела, а Стефан Потоцкий даже переспросил:

— Хмельницкий? Быть не может!

— Собственной персоной, пане рейментарь!

— Гетман! — произнес и второй посол.

— Так и обратился к нему бородатый идол. «Пане гетман», — говорит.

— Уже на русском языке, — добавил третий посол.

— Говорит: «Пришли к его вельможности пану Тугай-бею послы от рейментаря польского войска уговаривать татар переметнуться к полякам или хотя бы отступиться от тебя, ясновельможный пане гетман».

— Так и сказал Хмельницкому?

— Словно нас тут и не было, — подтвердил второй посол.

— Сидим уже ни живы ни мертвы, думаем: позовет сейчас своих Семенов и прикажет изрубить нас на капусту. Но Хмельницкий только бровью повел, а бородатый идол кланяется да все выкладывает: и что мы обещаем и сколько обещаем, только говорит: «Решить это чаушу самому нельзя, а твой брат Тугай-бей, пане гетман, велел, когда его нет, к тебе, вашмость, обращаться».

— Какой-то полоумный этот чауш, — сказал третий посол, — все время руку к сердцу прикладывает, а вторая, наверно, выбита. А кланяется, как крымскому царю.