Клуб неверных мужчин

— Понимаю, что вы имеете в виду, — сочувственно улыбнулся Турецкий. — Но смею вас уверить, уважаемые…

— Нет, вы не способны нас понять. Это наша дочь… — задрожала женщина. Ей тоже не чужда была проницательность. — Мы не можем позволить, чтобы незнакомые люди…

— Да бог с вами, — улыбнулся Турецкий. — Всеми днями вы на работе, ваша дочь отдана сама себе, она встречается с незнакомыми людьми, ездит по городу, хотя должна находиться в совершенно другом месте. Для безопасности себя и окружающих.

— Но это все в прошлом… — мужчина осекся, побледнел.

— Вы так считаете? При всем уважении, любезные Геннадий Васильевич и Надежда Федоровна…

— Кто там, мама? — скрипнула дверь в глубине коридора, вышла женщина в трико и широкой домашней рубахе, прислонилась плечом к косяку.

— Евгения Геннадьевна, это Турецкий, — быстро сказал сыщик, опережая события. — У меня для вас новости.

— Господи, проходите, что вы там стоите на пороге? Мама, папа, почему вы не даете ему войти? Проходите, Александр Борисович, только туфли не забудьте снять, а то мама не переживет…

Она сидела на краешке кровати, сомкнув коленки, стиснув ладошки, смотрела на него жадно, глубоко, проникновенно. Он чувствовал, что организм начинает тормозить, что сейчас он начнет говорить совсем не то, что требует ситуация, уйдет в сторону, заробеет. В самом деле, он же не медик…

— Вы садитесь, Александр Борисович, — пробормотала Евгения, — что вы как памятник?

— Спасибо, Евгения Геннадьевна, я ненадолго. Позвольте сообщить вам, что работа, которую вы мне заказывали и обещали проплатить, выполнена. Убийца вашего жениха Романа Кошкина найден.

Женщина задрожала. Сначала задрожали губы, затем подбородок, затем мелкой дрожью затрепетали коленки. Она пыталась справиться с охватившим ее волнением, теснее сомкнула колени, опустила голову.

— Спасибо вам, Александр Борисович, — прошептала она, — кто эта сволочь, я могу на него посмотреть?

— Это женщина. Она получила ранение при задержании и уже скончалась.

— Жалко… А это точно она?

— Думаю, да. Обстоятельства содеянного еще будут выясняться, поэтому говорить об этом пока рано. Вы согласны потерпеть?

— Я потерплю… — она опустила голову. С ней явно происходило что-то ужасное, она боролась с этим, но змей, опутавший организм и душу, был во много крат сильнее. Она вздрагивала, сжимала зубы, как-то конвульсивно поводила плечами.

— Вы в порядке, Евгения Геннадьевна?

— Да, со мной все хорошо… — менялся даже голос, стал грубее, а слова она произносила с невыносимыми паузами. С усилием подняла голову. — Я ведь вам что-то должна?

— Ну, в общем-то, да, — скромно признался Турецкий, — вы обещали за работу десять тысяч долларов.

— Да-да, сейчас, конечно… — она засуетилась, что выглядело глупо и нелепо, потянулась к сумочке, которая висела на спинке стула, стала выбрасывать трясущимися руками содержимое на диван, нашла кошелек, выудила из него все, что там было, перебрала. — Сейчас у меня только вот это… Я отдам вам завтра или послезавтра, хорошо? Только вы мне напомните…

Он смотрел на несколько мятых сторублевок, которые она тянула к нему. В ее глазах стояли слезы, борьба со змеем протекала с переменным успехом, но долго сопротивляться она уже не могла. Рано или поздно, Турецкий чувствовал, будет взрыв.

— О, что вы, Евгения Геннадьевна, не надо, все в порядке, — он сделал протестующий жест. — Можно вопрос? Это правда, что Роман Кошкин был вашим женихом?

— Что вы хотите сказать? — ее голос зазвенел, как натянутая до упора гитарная струна.

Он приложил палец к губам, и женщина осеклась. Он готов был поклясться, что несчастные родители стоят за дверью и пытаются подслушивать. Вряд ли им это удавалось, в старых сталинских домах такие прочные массивные двери…

До разоблачений ли сейчас? Евгения Геннадьевна Мещерякова никогда не была невестой Романа Кошкина. Все, что казалось ему странным в этой женщине, нашло свое поразительное объяснение. Подвела хваленая интуиция, и спасовало воображение. Он просто не мог представить себе такого. Он тщательно обследовал квартиру художника и не нашел никаких подтверждений, что, кроме Кошкина, здесь жил кто-то еще! Не было в квартире женского присутствия! Даже того присутствия, что случается хотя бы раз или два в неделю! В первый визит его смутили две зубные щетки — одна стояла в баночке, другая лежала в футляре. Но сегодня он тщательно их обследовал: одна была до упора размочалена, другая совсем новая, недавно купленная, ей еще не пользовались. Никаких полотенец, дамского белья, «помеченных» женщиной мест в квартире. Но болезненная страсть к художнику Кошкину у Евгении Геннадьевны, что ни говори, имелась.

Турецкий совершил вояж по соседним квартирам, опрашивал жильцов в подъезде и на улице. Многие делились информацией, а одной говорливой пенсионерке он даже заплатил, немного, но та обрадовалась и наговорила массу вещей. Какими же слепыми были Турецкий и прочие правоохранительные органы! Никогда у Кошкина не было постоянной женщины, на которой он хотел бы жениться. Прилетали подчас мотыльки, но с другими физиономиями. Впрочем, Евгению тоже опознали. С этой женщиной у Кошкина год назад была короткая интрижка. Отсюда и телефон в блокноте. Несколько свиданий, и он поспешил с ней расстаться. Но у Евгении были другие планы. Она влюбилась в Кошкина всерьез и надолго. Да, возможно, она никогда не была у него в студии, но квартиру осаждала регулярно. Люди видели, что она сидела на лестнице, что звонила в дверь, и Кошкин посылал ее буквально матом, но, зная, как от нее избавиться. Временами в Евгении побеждал здравый смысл, она могла неделями не приходить, а потом начиналось снова. Однажды она чуть не выцарапала глаза какой-то девице легкого поведения, которую Кошкин притащил домой после бурной вечеринки. Несколько раз он пытался с ней поговорить, внятно объяснить, что она ему не нужна, но у Евгении Геннадьевны было совсем иное видение. С некоторых пор она просто создала себе миф, убедила себя и некоторых окружающих, что мечта ее становится реальностью. Она жила далеко за пределами разума. Безумная любовь, вбитая в голову, как осиновый кол, действительно страшная, всесокрушающая штука…

— Что за глупость вы сейчас сказали, Александр Борисович? — он услышал требовательные нотки в ее голосе. Она забеспокоилась, подняла голову.

— Это не имеет отношения к нашему расследованию, Евгения Геннадьевна, — мягко сказал Турецкий. — Я знаю, что вы лежали в больнице, что… — он замолчал, она ждала, а он уже не мог остановиться, хотя и понимал, что говорить этого не следует. — Все это забота других людей, кабы не убийство…

— Я не понимаю, о чем вы?.. — ее лицо уже уродовала судорога, змей одерживал верх, брал контроль над мыслями и поступками.

— Возможно, вы не понимаете, я напомню, хорошо? Ваша мания насчет Кошкина зашла слишком далеко. Вы достаточно легко приняли его смерть, но не пожелали расстаться со своим воображаемым статусом. Он для вас важнее жизни и смерти. Человеческая душа потемки, не мне вас судить. На прошлой неделе я оставил вас в квартире Кошкина. Вы прилежно вернули в милицию ключи, квартиру после вас опечатали. Но вчера вы снова проникли в квартиру, признайтесь? Уже без разрешения. Вам захотелось снова побыть рядом со своим любимым. Вас видели во дворе, хотя одеты вы были буднично, прятали глаза под черными очками. У вас была при себе сумка. Что там у вас было, гвоздодер, большая стамеска? Теперь вы решили обшарить квартиру. Вы бродили по комнатам, рылись в вещах. Вы нашли фото, где Кошкин был весьма недвусмысленно запечатлен со своим коллегой Гурьяновым. Возможно, вы знали, но боялись поверить, что Кошкин — бисексуал, он брал от жизни все, что можно взять: мужчин, женщин. Скажем так, хм… по аналогии с Пабло Пикассо, у Романа был «голубой период». У классика, правда, он связан с творчеством, у Кошкина — с сексуальной ориентацией… Гурьянов сделал эти снимки на память. Запрограммировал камеру, поставил в укромное место. Возможно, их связь носила разовый характер, об этом уже никто не расскажет, все мертвы. Что было, то было. Кошкин завязал с «голубой» жизнью, хотя и не выбросил снимки, а Гурьянову очень понравилось, подняло, так сказать, самооценку… У вас в душе случился переворот. Ваши действия были безумством, но в своем безумстве вы были методичны. Вас не заботило, что вы оставляете следы на каждом шагу. Вас видели у дома Кошкина, вы засветились в студии «На Солянке», откуда вы выслеживали Гурьянова, который ни о чем не догадывался. Вы крутились у дома Гурьянова, ожидая позднего вечера. Зачем, спрашивается? Вы наследили, где только можно, включая нож, захваченный из дома. Если я сейчас пойду на кухню, я найду этот набор с недостающим предметом. Вычислить вас по отпечаткам на ноже — элементарно. Вы натянули что-то из гардероба покойника, окровавленную одежду сунули в пакет, но не придумали ничего лучшего, как бросить ее в мусорный бак за домом убитого. Зачем он вам открыл? Что вы ему сказали? Я думаю, беседа была недолгой…

Она метнулась на него, растопырив пальцы, но он уже был готов. Схватил ее за руки выше локтей, развернул к себе спиной. Наручники, позаимствованные у Бориса, защелкнулись на трясущихся запястьях. Она упала на пол, забилась в истерике. Распахнулась дверь, ворвались, крича и плача, родители. В прихожей зазвенел звонок. В середине своей обличительной речи Турецкий воспользовался «горячей» клавишей на телефоне. Позже выяснилось, что Борис, дабы перестраховаться, вызвал «скорую помощь»…

Все это было грустно, стыдно, некрасиво. Увезли преступницу, страдающую душевной болезнью, плакали на кухне безутешные родители, мялся на лестничной площадке растерянный Борис.