Князь Олег

Аскольд стоял на крепких дубовых опорах, выступающих далеко в глубь Днепра, и отдавал последние распоряжения.

— Коней — туда, в левую стаю ладей, к Диру поближе. Провизию — по равным долям ратникам; оружие — чтоб у каждого воина! Сам смотреть буду! Не забудьте колья, цепи, крюки, щиты. Щиты для ладей с охранными символами. По одному — на каждую ладью. Что-о-о? Какую еще бадью? А-а-а! С ключевой водой? Экийя! Все-таки пришла! Потом, будет время и для ее ритуала. Быстрее, друже! Солнце торопит! Нас ныне Перун сам провожать будет! Слава Святовиту, погоду мирную послал нам для отплытия… Ну-ну… Дайте ковш моей семьянице! Пусть она смоет с моей ладьи тяжелый дух предыдущих походов! Пусть исчезнет черный дух из щелей моей ладьи! Пусть только свет и любовь живут в моей ладье! И пусть каждую ладью освежат ключевой водой! — С этими словами взволнованный Аскольд сам передал большой серебряный ковш Экийе, которая, едва взглянув на мужа, зачерпнула воды и, поливая себе на руки, медленно и осторожно лила на ладью ключевую водицу и втирала ее в доски.

Аскольд ревниво следил за каждым ее жестом, за звоном монист на висках, за притягательным шорохом яркого мадьярского платья, красиво облегающего ее стройную фигуру, и сердце его сжималось от предстоящей разлуки с ней. Зная, что всегда и во всем побеждает его воля, он не сомневался в том, что и нынче Экийя найдет случай, чтоб проститься с ним. Но день шел, а она не приходила, и, кого бы из слуг он ни посылал за ней, ответ был один: «Сына нельзя оставить ни с кем…» Аскольд злился. Неужели ее так глубоко обидело его пренебрежение к зову ее души? Или что-то другое… Конечно, боги, только они могут изменить жизнь человека. Но почему именно сейчас?..

Экийя закончила свой ритуал, и к ней подвели черного коня Аскольда, золотое стремя которого, наклонясь, она поцеловала с одним желанием: чтоб никогда отец ее сына не забывал о своем потомке!

— Чтоб ни одна лихая сила не свалила ни тебя, ни твоего ездока! — проговорила она на прощание по привычке и горячим взором окинула могучую фигуру мужа. — Светлого пути ночью и днем! Скорейшего возвращения домой, муж мой, — сказала она громким, твердым голосом и припала на мгновение к его груди.

— Пусть уйдет мрак из души твоей и из души моего сына! Всем тьмам назло я вернусь домой, к тебе и сыну! — взволнованным голосом проговорил Аскольд и крепко поцеловал Экийю. Затем резко оторвал ее от себя и повелительно изрек: — Ну, где мои христианские проводники? В мою ладью пожалуйте!

И последними на борт ладьи Аскольда взошли с понурыми головами два проповедника византийской христианской Православной Церкви, Исидор и Софроний. Третий уплыл рано утром, едва рассвело, когда глава киевской рати еще пребывал в забытьи под ясенем в Тетеревиной роще…

Аскольд поглядывал то на запад, то на восток, желая сравнить силу ветра, постоянно меняющего свое направление, будто призывая посостязаться с собой. «Ну, куда отнести твои суда?» — казалось, спрашивал грозный владыка неба и надувал паруса ладей восточным порывом с такой шумной отвагой, от которой у Аскольда пробуждалось чувство задора. А что, может, и впрямь заплыть к булгарам и показать им свой «христианский» зуб? Аскольд провел рукой по обветренной шее, на которой поверх тяжелой серебряной гривны висел астрагал бобра, глухо ударяющийся о мелкую кольчугу князя, и ухмыльнулся. «Да, пусть царь Борис посмотрит сам, как был правдив константинопольский патриарх Фотий в своем «Послании к христианским правителям» о быстром отречении киевского князя от «грязного» язычества! Ишь, вообразили, что словене легко предают своих богов! Вон Перун что вытворяет! Пять дней дремал в носовой части моей ладьи, а теперь, гляди, готов подбрасывать наши ладьи, как перышки, да не бросает, а зорко охраняёт. Значит, знает, куда и зачем я иду. Ну, Перун, веди нас к булгарам! А там и к ромеям заглянем, пусть знают, кому больше верить можно!..»

— Перун! — крикнул Аскольд что было сил. — Веди нас к булгарам!

Ветер затих сперва, будто не веря Аскольдову зову, затем слегка потрепал паруса его ладей и, наконец решившись, подул точно в западном направлении.

Аскольд засмеялся радостным, почти ребяческим смехом, а затем так же звонко крикнул в небо:

— Благодарю, всемогущий Перун! — И, широко размахнувшись, кинул в синие воды Понта специально приготовленный для жертвенных подношений богам прекрасной работы поясной набор с аквамариновой фибулой.

Дир выслушал волю своего предводителя и улыбнулся его удали. Очнулся Аскольд! Четыре дня был молчалив и угрюм. Будто бы и не знал, куда и зачем идет. Иногда вслух вспоминал Экийю и какое-то видение сына, в быль которого верить не хотел. Уходил в носовую часть ладьи, подолгу говорил с богами, затем возвращался в центральную часть ладьи, перешагивая через вытянутые ноги христианских проповедников-лазутчиков, совсем не думая ни об их учении, ни об их боге; снова тревожился о своем, и даже когда походная еда готовилась в особом, костровом отсеке и возбуждала аппетит и бурную радость у ратников, даже тогда Аскольд оставался безучастным ко всему, что когда-то так волновало его горячую волоховскую кровь. Неужели и впрямь что-то случилось с духом его семьи, с беспокойством думал он, с болью вспоминая отчужденную стынь походки Экийи, освежающую из огромной кади с ключевой водой его ладью накануне решающего отплытия…

Время сделало свое дело и на пятый день пути из Киева рассеяло тревожные думы их предводителя о доме. В Аскольде проснулось прежнее желание отомстить Фотию, который хоть и низложен и вряд ли по достоинству оценит мятежную месть киевского правителя, но удостоверится, как и все христианские страны, что Аскольд не принял их веру! А коль так, то извольте снова помериться силой с языческой ордой! Да, бойцовский дух Аскольда заразителен! Вон и во всех ладьях стало заметно оживление.

«Ну, Аскольд, ты все такой же удалой воин, как и в первом походе!.. Или сам воздух Понта так пьянит тебя, что ты не ощущаешь никаких преград перед собой? Или и впрямь тебе помогает во всем сам Перун?..» — думал рыжеволосый сподвижник о своем предводителе.

— Послушай, Аскольд, а ежели ты снова встретишься с Игнатием? — спросил Дир и увидел, как насторожились христианские проповедники-лазутчики.

— Не мечтаю о такой доле, — хмуро ответил Аскольд, развернувшись к христианам. — Не думаю, что он озабочен памятью давно минувших дней и вряд ли захочет увидеть того, кто однажды спас ему жизнь… Обещанная дань, где она? Я долго терпел и ждал. Потребую сдержать царское слово, хоть и не тем царем данное. Ну, а ежели откажут, я превращу ладьи в парусные телеги и со всех сторон буду осаждать их столицу, и ничто не остановит меня: ни взгляд Игнатия, ни их таинственный греческий огонь!

Исидор пристально посмотрел на Аскольда и глубоко вздохнул.

— И не вздыхай горестно, — сердито потребовал Аскольд от грека, — а поклонись в пояс мне за то, что жизнь тебе сохранил! — посоветовал он.

— Пошли, Господи, мир и покой душе моего спасителя! — грустно проговорил Исидор, выпрямляя спину, но, услышав снова грозный оклик Аскольда, вздрогнул.

— Покой и мир душе?! Я еще не умер! Вот когда там буду, — заявил Аскольд, взглянув на небо, — тогда и будешь молить своего Господа о ниспослании благодати моей душе! А пока… пока, я думаю, небесам хорошо и без моей души! Ясно, христодулы?

Исидор снова вздрогнул. Да, они рабы Христа, они самые усердные ученики его и потому пока живы. Каждая молитва, обращенная к их Богу, не потерялась в небесах, а была услышана и вознаграждена. Аскольд! Ну, почему ты так усердствуешь в своем упорстве?..

— Скажи, князь, — тихо обратился Исидор к Аскольду, переждав его шумные речи. — Победив Византию, разве ты сможешь обратить ее в языческую веру?

Аскольд повел плечами. «Ну и грек! Шальная какая-то дума взбрела тебе в голову», — нахмурился князь и с любопытством оглядел похудевшего, измученного не столько от сурового заточения, сколько от неусыпного надзора проповедника.