Когда налетел норд-ост
Шрифт:
— Культурно живете, — сказал отец, — такие полотна! Чистая Третьяковка!
— Да, да, не говорите, с картиной нам очень повезло. Раньше она висела в клубе, да клуб поставили без фундамента, в весну он похилился и пополз. Вот и досталось нам это живописание, да потом, когда новый клуб отстроят, заберут. Тут у нас между рыбаками цельная драчка из-за нее случилась, все хотели к себе перетащить. Особо Емелька Унгаров усердствовал. У меня, — говорит, — звено вон какое, двенадцать человек, и флот свой есть — фелюга, да вы на ней из Шаранова приехали. Мне картину подайте. А другие звенья, хоть и работают по двое да по трое душ, — уперлись: «На каком таком основании? Вы там ее папиросками прожжете — столько курильщиков, как
— А что такое бабайка? — спросил Павлик, опять услышавший это слово.
— Не знаете? — к нему повернулось нестарое, но морщинистое, по-старушечьи темноватое лицо. — Это… это весло большое, на кочете пеньковая петля, в петлю бабайка просовывается.
— А что такое кочет?
— Ну вроде пальца железного. В борт вбивается. Вместо уключин, что ли… Так вот еле оборонили мы это художество. Труда на него сколько положено, и море-то какое!
Отец прошел в глубь комнаты и увидел чемоданы на койках, стоявших у окна.
— Эти наши койки?
— Да. Я белье сменила. Пожалуйста. А вы по какому делу к нам? Тоже, поди, научники…
— Нет, — сказал отец, — я художник, хочу поработать здесь несколько недель. Уж очень у вас необычно, антураж своеобразный, и рыбаки страшно колоритные…
Тетя Кланя напряглась, сморщила лоб, приоткрыла рот, а отец, порозовев от удовольствия, продолжал:
— Типаж отличный, разве найдешь таких натурщиков в Москве?
На лбу тети Клани прибавилось еще несколько морщин.
— Не верите? — Отец кинул на койку плащ. Потом внезапно спросил: — Игорь вам нравится?
— А чего ж он должен не нравиться… Парень как парень, и не скажешь, что москвич: ходит, как наши. Ну и всякое такое…
— А помыться у вас где-нибудь можно?
— А как же, у воды живем, и чтоб негде было помыться? — пропела тетя Кланя. — Возьмите кружку на столе и к желобу… Правда, темновато сейчас, завтра уж…
— А так, чтоб из рукомойника?
— Не, у нас не город, у нас этого нет.
Отец переглянулся с Павликом. Потом они открыли чемоданы, достали чистое белье, мыло, полотенце, пластмассовую кружку.
— Завтра так завтра. — Отец зевнул.
Дверь резко отворилась, и вошел Филат.
— Пожалуйста, к нам, — сказал он, — на юшку… Со ставника только что пришли.
— Спасибо, — поблагодарил отец, — очень хочется спать… Может, завтра, если не прогоните?
— Ну смотрите, дело хозяйское. — Голос у Филата, как показалось Павлику, чуть упал. Шкипер постоял еще немного на порожке, потоптался — отказ, видно, был полной неожиданностью для него, — потом попрощался и ушел.
Пожевали всухомятку бутерброды, копченого окуня и легли.
— Спокойной ночи, — сказал отец. — Здесь свет нельзя погасить?
— Спокойной, — ответил Павлик, — он уже немного отошел. — Не знаю. — Вскочил, стал искать выключатель — он был сорван, и на его месте топорщились скрученные провода.
Павлик мало понимал в электротехнике, поэтому взял полотенце и чуть открутил им горячую лампочку. Потом зарылся под простыню, натянул на себя байковое одеяло и зажмурился.
Сна не было ни в одном глазу. Просто не верилось — Игорь с ними. Такой он знакомый, прежний и вместе с тем новый. О чем они там говорили с отцом? Потом Павлик стал думать о другом. Как все необычно: рядом плавни, желоб, и совсем недалеко море, не то море, куда ежегодно ездят сотни тысяч из всех уголков страны, чтоб позагорать, покупаться и показать соседям по пляжу свои купальники, а море, которое кормит этих людей, и по которому ходят суда… Почему только тот, в черной рубахе, не очень-то вежливо говорил с отцом? Он ведь совсем не знает его! А потом, это приглашение… Нет, отец не очень прав, нужно было пойти к рыбакам, ведь звали же. А впрочем, его дело: не хочет — не надо. Ой как далеко забрались они! Это, пожалуй, самая юго-западная
точка страны, и, наверно, нет линии — диагонали — длинней, чем линия, прочерченная от Широкого до Чукотки, до какого-нибудь там Уэлена…Павлику стало странно и приятно, сердце стиснулось в предчувствии жизни, такой огромной, яркой и разнообразной.
Потом вспомнилась мать, ее глаза — удивительно ясные, светлые — ничего они не скрывают и не таят. Только сейчас вдруг дошло до Павлика: форму своих глаз — удлиненные, с густыми ресницами — Игорь взял у отца, а вот цвет их, ясность и то, как они смотрят, — это уж у него от матери. От кого же еще? Странная все-таки мама. Несколько раз отец предлагал взять домработницу. Так нет же. Все надо делать самой, как будто это большое удовольствие — возня по дому. А возни — будь здоров. Попробуй наведи порядок и накорми трех здоровенных мужиков. А отец у них гурман, любое есть не станет. И за собой следить надо: у них часто бывают гости. Наверно, от всех этих забот, от беготни по магазинам и очередям, от всей этой столичной нервотрепки у нее выработалась быстрая походка — она не ходила, а бегала. Уголки рта ее за последние годы чуть опустились.
— Хоть рассказывайте, что пишется в газетах, ведь читать-то самой некогда, — иногда жаловалась она.
— Ладно, — отхлебывая из глиняной чашечки кофе, говорил отец, — подкуем тебя в политике… Павлик, на карандаш.
Мать прощала им проказы, тайком от отца давала деньги на магнитофонную пленку и грунтованный холст.
В Игоре было что-то от нее — стеснительность, неприхотливость… Конечно, они ценили мать, и в семье не было скандалов и ссор. Потом Игорь уехал…
Незаметно все смешалось, и Павлик уснул. Сквозь сон он слышал, как кто-то вошел в помещение, включил свет, громко говоря о чем-то и хохоча, словно здесь никто не спал. Потом свет погас, затем опять загрохотали чьи-то шаги, и все смолкло.
Отец разбудил Павлика поздно:
— Вставай, соня, умываться пора. И на уху, а то всю полопают!
Павлик зачерпнул с кладей воды с какими-то живыми, бегающими точками и стал поливать отцу. Тот, раздевшись до пояса, крепкий, с мускулистым, подобранным животом и сухими, твердыми мышцами, начал шумно умываться. Вытирая шею, сказал:
— Люблю здоровую деревенскую жизнь… Кто такие рыбаки? Те же крестьяне, только водяные, так сказать, морские…
Отец побрился, приоделся. Он был свеж, подтянут, насмешлив, красив — хоть на дипломатический прием топай!
Видно, пока Павлик спал, он успел обойти весь рыбацкий стан, потому что по кладям шел уверенно и легко, приветливо подмигивал рыбакам, которые разделывали для ухи рыбу или занимались другими непонятными Павлику делами: точили напильником громадные, с палец, крючки или опускали связки толстой пеньковой лесы с этими крючками в клокочущую на огне черную смолу.
Местность очень напоминала Шараново с его мостиками и зеленью, только здесь все было более запущено и дико. Справа от кладей блестела вода протоки — желоба, как говорили здесь, слева начинались густейшие заболоченные заросли камыша, осоки и каких-то других растений. Шаг направо — грохнешься в воду, шаг налево — завязнешь в болоте. На этой вот узкой, отнятой у плавней полоске и утвердилась рыбачья жизнь — домики, на скорую руку сооруженные причалы. И связывала эти домики узкая ниточка мостков-кладей.
Солнце пылало посредине желоба, отражалось и больно било в глаза. Они подошли к огромному столу с врытыми в землю ножками. На столе дымились тазы с рыбой, отдельно — с ухой. Грубые лавки по обеим сторонам были заняты, но, увидев отца с Павликом, несколько рыбаков потеснились.
— Присаживайтесь… И не стесняйтесь.
Если кто и стеснялся, так это Павлик, отец же — ни капельки. Улыбаясь и посмеиваясь, он сел на лавку, потер руку об руку.
— С удовольствием, ребята… Не помню, когда и едал-то настоящую юшку…