Когда налетел норд-ост

— Где дед? Домой угреб?

— Угу.

— Ну, почапали и мы. Ух, жрать охота! — Игорь хлопнул себя по животу.

Поднял с причала замызганную стеганку, продел палец через петлю вешалки, перекинул через плечо, и они двинулись к домику. У Павлика язык не повернулся сказать, что рыбу из лодки кто-то увел и есть нечего. И про отца спросить ничего не мог — неуместно сейчас?

— Где вас носит? — буркнул у котла Ананька, ложкой снимая с ухи навар.

«Ага, значит, это он унес белугу», — подумал Павлик, усаживаясь за стол под открытым небом. Появились алюминиевые миски, круглый каравай хлеба, чашка с саламуром. Ананька и Тамон быстро перекрестились, прошептали что-то и принялись есть.

Руки у Ананьки были перепачканы смолой — видно, смолил снасти и точил крючья, а полное, почти бесформенное, сильно обрюзгшее лицо было красным от пота и пара.

Мимо домиков шел причальщик. Он шел, глядя под ноги, на доски кладей, точно ему и дела не было до того, что творилось за столами.

— Эй, Лаврен, — крикнул Тамон, — заворачивай на юшку.

Причальщик остановился, потрогал бледное небритое лицо.

— Пожалуй, — сказал он. — Сейчас хлеба принесу.

— Куда там, своего завались! — поддержал приглашение Ананька. — Присаживайся.

— Павлик, подвинься, — сказал Игорь.

Лаврен присел. Все, в общем, происходило, как у унгаровцев: те же горки косточек на столе, то же подталкивание Павлика: «Ешь, не стесняйся!», то же напоминание: «Почаще макай рыбу в саламур», то же постукивание ложками об стол: «Хватит, наелся», тот же крепчайший рыбацкий чай в большой кружке, которую хочется держать двумя руками…

— А дальше что? — спросил Игорь, когда они вылезли из-за стола.

«А дальше я буду расспрашивать про твою жизнь, — подумал Павлик, — сколько можно уклоняться и пижонить!»

— Не знаю, — сказал Павлик, — порисовать бы?

— Ну я тогда пойду спать.

— Что ты! — испугался Павлик. — Я думал, и ты захочешь. Отец вот с карандашом не расстается: такая, говорит, натура вокруг…

— Подходящая, — Игорь зевнул и потянулся, — ты-то много за это время преуспел?

— Да что я, — сказал Павлик, — так, балуюсь… А ты эту «Рыбацкую мадонну» с натуры писал или как?

— А-а, запомнил! Ну, идем к нам, идем…

«Как бы спросить у него, что случилось с отцом?» — подумал Павлик, входя в Игореву хатку. Хатка на этот раз показалась еще более неуютной: на окне какие-то шмотки, одеяла на койках сбиты, стол уже без газет, и пол не подметен. Зато стены были увешаны картонками и фанерками.

— Ого! — вскрикнул Павлик. — Целая галерея! Отец бы увидел. Ты что, убрал их тогда?

— Да так, — сказал Игорь, — ни к чему. Только материал для раздоров.

— Несчастный пижон! — Павлик стал пристально рассматривать этюды, кой-как вкривь и вкось прибитые к стенам. Они были так непохожи на все то, что делал Игорь до отъезда, что у Павлика слегка закружилась голова. Краски, с маху и густо положенные — точно море при сильном ветре, — клокотали, вспыхивали и слепили Павлика, то вдруг совсем замирали, затихали, и сквозь утреннюю мглу смутно угадывались контуры старых ив, тихое небо, низкие, грустные берега Дуная… На отдельных работах цвет был пережат, была полная неразбериха линий и мазков, сплошная претензия на самостоятельность и никакого впечатления. Но большинство работ…

— Да, ты здесь не дремал, — сказал Павлик. — Есть вещи и покрепче «Мадонны»! Целый вернисаж! Плату за осмотр не берешь?

— Ядовит, как папка! — Игорь засмеялся. — С тебя придется взять — дашь потом одно обещание…

— Ладно.

— Знаешь, почему я обнаглел и устроил эту экспозицию?

— Ну?

— Чтоб отстали от меня.

— Кто ж к тебе пристает?

— Сейчас никто. А раньше… Этюдника раскрыть на первых порах не давали: зырят, смеются. «Поспал бы, — говорят, — завтра из пушки на лов не добудимся!» Ох и ехидны, ох и трезвы! Жалеют, учат. Вначале скрывался, убегал с альбомчиком подальше, забивался в плавни, в море брал бумагу. Да разве убежишь от них? Тогда я и решил развесить все — пожалуйста, смотрите!

— И помогло?

— Почти. Привыкли.

— А что отец вчера так быстро вернулся? — спросил Павлик. — Поругались?

Игорь покачал головой.

— Нет. Обидчив больно. Сказал, что я засиделся тут, теряю профессиональные навыки, огрубел, пора назад. Ну и пошло… Жаль мне папку.

— И мне, — сказал Павлик. — Говорил, что здесь можно запросто опуститься…

— Что ж, он прав. Можно. Но ведь можно и не опуститься… Ну как тебе картинки?

— Ох, — сказал Павлик, — тебя не узнать! Не все одинаково, но…

— Хочешь еще посмотреть? У меня и запасник есть. — Игорь ногой выдвинул из-под крайней койки большой ящик, откинул крышку, державшуюся на угловом гвозде, и Павлик ахнул: ящик был туго набит листами, картонками и фанерками.

Павлик сунул руку и наугад вытащил лист плотной бумаги. На нем уверенно, размашисто и небрежно был нарисован углом Ананька, мочивший в котле со смолой снасть. Он отвернул мясистый нос от гари, лицо у него было брезгливое, надутое, а глаза смотрели въедливо, чуть надменно. И Павлик на мгновение подумал, что Ананька не просто добродушный толстяк, каким кажется с первого взгляда, а куда интересней и сложней.

Павлик достал еще один лист: на него смотрел Унгаров. Смотрел пронзительно, навылет. В чуть приоткрытых губах, в слегка расширенных крыльях носа, в сухих морщинках возле рта, в черноте насквозь простреливающих зрачков было столько напора, веселья, удали, что у Павлика даже пальцы, державшие грязноватый лист, задрожали. Его удаль, бесстрашие и быстроту Павлик видел в море, на подрезке, но не видел он в его маленьком, худом и резком лице вот этот свет мысли, эту неуловимую тонкость, которая уживалась в нем рядом с грубоватостью и даже сквернословием. А Игорь это видел!

Он и раньше очень неплохо рисовал, но разве была в тех вещах эта сила, эта внутренняя, почти стихийная мощь? И сразу вспомнились наброски отца, точные, изящно-легкие, техничные… Но что такое одна техника? И можно ли назвать техникой то, что так мало выражает и дает одну видимость, одну поверхность образа?

Павлик вытащил другую картину. Море — рябое, неаккуратное, непричесанное — и краешек закатного солнца, как дотлевающий уголек.

— Нормально! Ты… ты…

— Ну кто я? Почти что гений? Так? Ох и смешны мы были в Москве. Ни черта не знали! Бегали по музеям, покупали в складчину альбомы с репродукциями, «раздевали», делили, наклеивали на паспарту, восторгались и работали под них. Что здорово, то здорово, но смотреть надо не только на репродукции, надо понимать то, что пишешь…

Игорь взял из его рук картонку, вставил в ящик, нажал — в ящике что-то хрустнуло, ломаясь. Задвинул решетчатую крышку и ногой пихнул ящик под койку.

— Все в том же духе…

У Павлика мигом вспотело лицо.

— Игорь, но поверь мне…

Глаза Игоря, очень ясные и светлые, весело смотрели на Павлика, и Павлик заулыбался.

— Во что я должен поверить?

— Ну не смотри на меня так, — заныл Павлик, — я понимаю, что очень глуп еще и выражаюсь…

— Ну если ты понимаешь, что очень глуп, значит, не безнадежен…