Когда налетел норд-ост

— Не смейся, Игорь, я хочу сказать… В твоих работах есть что-то такое… Ну как бы лучше выразиться… Что-то обжигающее, ни на что не похожее, подлинное… А как передан дух людей! И, конечно, вместе с тем передано и твое состояние, твое настроение. И сказано многое: смотришь на лица, на море, на сети, а видишь за этим так много всего… Ты ведь знаешь, сейчас модно говорить, что живопись в ее старом понимании устарела и никому не нужна, потому что появилась прекрасная фотооптика и пленка и мастера этого дела, поднявшие фотографию до высот большого искусства, с психологией, с композицией и всем прочим. Но лучшие наши художники, и в том числе ты, доказывают, что это вранье, что живопись вечна и без нее мир обеднел бы, что…

— Эх, Павлик, Павлик! — Игорь притянул его к себе, стукнул по-боксерски в плечо. Павлик с визгом полетел на койку, тут же вскочил и снова очутился в Игоревых руках. Он провел ладонью по его голове против шерсти и засмеялся. — А я думал, ты уже поостыл от всяких там теорий, ан нет. Академик! А про меня что нес! Ух! Ты, оказывается, по-прежнему добрейший малый, и это лучше, чем если бы ты все ругал… Так?

Павлик глупо и радостно улыбался.

— Не знаю… Вряд ли.

— Слушай, Павлик, а ты не обидишься, — вдруг спросил Игорь, — если я тебе скажу?..

— Валяй, — разрешил Павлик.

— Если я тебе скажу, — продолжал Игорь, — что ты мне страшно напоминаешь цыпленка, только что вылупившегося из яйца, яйца своего детства. Рядом валяются еще мокрые обломки скорлупы, а ты уже расхаживаешь рядом с ними на длинных тонких ножках, задираешь головку, удивляешься увиденному и, как вполне взрослый петушок, попискиваешь на солнце…

Павлик захохотал. Он восхищенно смотрел на брата: нет, честное слово, Игорь остался собой. Ну ни чуточки не изменился!

— Хочешь знать мое мнение об этих работах? — спросил брат.

Павлик насторожился.

— Только не ругай все.

— Нет, — сказал Игорь, — есть неплохие, и все это лучше того, что я мазал дома. Но, в общем-то, я понял здесь такие вещи, которые вряд ли возможно выразить пером и кистью…

— Как так?

— Ничего не получается, — Игорь вздохнул. — Все, что я делаю, так приблизительно, так упрощенно, так жалко… Писать по-старому нельзя, это я понял и в Москве, но умозрительно, а тут — по-настоящему. Почему? Да потому, что, когда ты сам в чем-то участвуешь своими ребрами — и не в чем-то! — когда ты в этой гуще — страдаешь, ненавидишь или радуешься, когда тебя перехлестывает от чувств и мыслей, всякая привычная, всякая чужая форма рвется, и ни черта ты с ее помощью не выразишь! Ни черта, понял?

— Интересно, — сказал Павлик.

— Не знаю, насколько это интересно, но что это жестоко, в этом я уверен. Никакие навыки и блеск, точность глаза и ума, ловкость руки, умение быть легким, загадочным, не понятым до конца и, казалось бы, современным — ничто это не поможет тебе, если нет в тебе чего-то другого…

— Чего? — Павлик собрал на лбу морщинки.

— Переполненности. Когда ты не можешь не сказать…

— И ты сказал, Игорь, сказал!

— Заткнись. Ничего я не сказал. Не нашел я еще того, как это сказать… Но хотелось бы найти.

— Понимаю, — Павлик вздохнул. — После этого разговора я понял, что я полнейшая бездарность, что я…

— Ну зачем ты, Павлик! — Игорь поворошил его волосы. — Но я и не думал, насколько это серьезное дело, за которое мы с тобой пробуем взяться… Вот возьму и брошу все!

— Перестань! — вскричал Павлик.

— Только смотри, отцу ни слова, а то злорадствовать будет: говорил ведь — напрасно уезжаешь…

— Будь спокоен, — сказал Павлик и вдруг прервал себя: — Значит, ты не будешь художником?

— До чего ж ты смешной! — воскликнул Игорь. — Все понимаешь буквально! Может, и буду… Думаешь, легко мне здесь? Пыжусь, бог знает кого из себя строю, чтоб не выгнали, привыкаю… Но ты… Нельзя быть таким наивным в четырнадцать!

— Есть, — сказал Павлик, — учту… Слушай, Игорь, будь другом, скажи: ты ни капли не испугался сегодня той белуги?

— Было, — сказал Игорь, — я ведь такую ни разу не видел… Но разве можно подавать вид?

— Что ты!

— То-то. А теперь, браток, вытряхивайся на все четыре! Спать хочу — помираю!

— Хорошо, — сказал Павлик, — исчезаю.

— Постой-ка, постой-ка, — брат взял его за руку, — налопался?

— Еще как!

Игорь тронул его живот.

— Верно, что барабан. Теперь тебя вместо музыкального инструмента использовать можно.

Павлик засмеялся.

— Ну проваливай… Слушай, а не хочешь ли и ты поспать? Вместе. На одной. Помнишь, как дома? У нас получалось.

— Нет, Игорь, нет.

— Ну тогда катись.

Павлик вышел из дома.

Ананька уже вымыл стол, отнес остатки ухи в холодный сарайчик и уселся на табурете точить пилкой крючья. Тамон тоже ушел спать. За столом оставался один Лаврен.

— Ну, ну, присаживайся, — сказал он, завидев Павлика. — Как тебе у нас? — И, не давая открыть рот, продолжал: — По крайней мере, юшка наша должна понравиться. Жизнь здесь для тебя, может, и грубая, тамотко все не так, а ничего, живем. Привычные. Кое-как. — Лаврена, видно, распирало желание поговорить: кому же, как не приезжему человеку, излить себя?

— А зачем здесь нужна ваша должность? — спросил Павлик.

— Как же без меня? Я от заставы работаю, приход и отход каждой лодки отмечаю, режим тут как-никак пограничный, наистрожайший. В моей хатке телефон прямой на заставу есть, с самим капитаном Масловым в любой час дня и ночи поговорить могу…

— Сильно, — сказал Павлик, — а рыбу вы не ловили?

— Рыбалил, как не рыбалить… Да здоровье не позволяет. Вот и ставлю в журналы штампики прихода и отхода. А когда рыбалил, не так все было. С моря шли на бабайках в Шараново, моторов-то не было. Да и пунктов не было, и хатенок никто не ставил. Пригнешь на краю плавней камыш на лодку, разожжешь костерик, сготовишь кой-что — и ладно. Спишь так до утра, туман кости ест, дождик поливает. Потому всех стариков ревматизма и донимает. Ох!..

Лаврен махнул рукой, провел по бледному морщинистому лицу ладонью, точно вымыл.

— Скажите, — вдруг спросил Павлик, вспомнив, как Тамон и Ананька крестились перед едой, — это у вас так принято, да? Двумя пальцами…

Лаврен невесело усмехнулся:

— Закон такой у нас. Человек, может, и не верит лично, да нельзя. Почитают дедов и прадедов. В церкву по этому закону перво-наперво к батюшкиной руке, к иконам. Мы-то, староверы, липоване, у нас с этим строго.

Павлик понимающе покачал головой.

— Кто же не понимает, что там ничего нет, — Лаврен кивнул головой вверх, — еще в Библии сказано: из земли пришли, в землю и уйдем. На что уж там надеяться. Да и попы хитры. Говорили, зачем человеку в школы да институты идти, знания копить? Верь в бога — и хватит: это и есть твоя грамота. А сами своих попят рассылали по гимназиям да институтам. Сплошной обман, словом. Опиум. А кто, как не они, на войну призывали? Да кого? Всех, кроме своих детей… Вот оно как!