Когда налетел норд-ост
Шрифт:
У Павлика сильно забилось сердце и зазвенело в ушах, он приподнял голову.
— Хочу, чтоб ты понял меня правильно… Знаю, эта область деликатная. Понимаешь ли… Ну как тебе лучше сказать… Словом, я не уверен, что она долго будет тебе интересна. Пройдет первый угар, ну и… В молодости мы бываем такими глупыми… В том числе и я…
— Пап, не надо.
— Пойми, я же не против. Она, по-моему, очень милая девочка, и, верю, тут можно потерять голову. Но почему ты не хочешь прислушаться к совету… ну, скажем, не отца, а старшего товарища, дожившего до седин и кое-что кумекающего
— После, папа, не сейчас, — попросил Игорь.
— Почему? Я ведь желаю тебе только добра… Надеюсь, ты понимаешь это?
— Понимаю. Все равно.
— После так после, — сказал отец, — по-моему, раньше ты больше мне доверял.
— Ты уже и обиделся? — сказал Игорь.
— Нисколько. Ты почти взрослый, понимаю, можешь поступать как хочешь, но не стал ли ты слишком самоуверен? Талант требует ответственности и дисциплины…
— Вполне согласен.
— Вначале выслушай меня, — продолжал отец. — Я приехал сюда, чтоб понять тебя и, возможно, помочь… Тебе давно пора возвратиться. На кого похож стал!
Игорь молчал.
— Я уже тебе говорил — всю технику здесь растерял. Многое приобрел, но главное ушло. Да это и понятно: при таких условиях, в таком окружении. На кого тебе равняться, кого слушать?
— Ого, учителей у меня здесь хоть отбавляй! — весело сказал Игорь.
— Я говорю серьезно. Ты чересчур слился с ними, ничем не отличаешься от них. Нашему брату нельзя слишком растворяться в окружающем. Никогда нельзя забывать, кто ты и что ты. А то запросто себя можно утратить.
— Ох, папа, папа, думал к осени вернуться, а после твоих слов, пожалуй, придется задержаться: ты меня перехваливаешь — я еще не целиком слился с ними…
Павлик слушал все это с бьющимся сердцем. Он вдруг понял: да, они приехали сюда, за тысячу километров, даже больше, и вот отыскали брата, и отец лежит рядом с ним на песке морского залива — лежит рядом, но, оказывается, Игорь не стал ближе к отцу.
— Очень мило, — сказал отец, — очень мило с твоей стороны… Ну что ж, скажу хоть твоей матери, утешу ее, что ты, возможно, еще станешь художником, что тебе нужно слиться с трудовым народом, чтоб разобраться кое в чем… Но это потерянное время!
— Нет, ты скажи матери другое. — Голос Игоря вдруг стал мягким, тихим.
— Что же?
— Скажи ей, что я решил стать человеком…
— Ого, вот это новость! Значит, раньше жил не среди людей? Так!
— Не так… Ну зачем ты все переиначиваешь, пап? Я просто понял, что, прежде чем стать кем-то и чем-то, надо стать человеком, что искать новое нельзя с пустой душой…
— Ясно, — сказал отец. — Значит, в Москве у тебя таких условий не было? Так?
— Дома я был весь в теории. Откуда же я мог сообразить, что к чему?
— А здесь сообразил?
— Почти…
— И в чем же дело?
— А в том, что надо жить с людьми и для людей.
— Для этих вот рыбачков, от которых ты без ума…
— И для них… Отец, что ты о них знаешь? Не обижайся, но ты никого не знал и не знаешь, кроме себя. Ты не в силах вылезти из себя и хоть на миг побывать в чужой шкуре, а разве без этого можно быть
настоящим художником?Все тело Павлика покрылось потом. Сердце его то замирало, то принималось бешено стучать.
— Ты просто глуп, — сказал отец, — глупый, вздорный, заносчивый мальчишка! Ну что мне с тобой говорить, ты ведь все равно ничего не поймешь.
За гребнем дюны воцарилось молчание. И тем отчетливей стали доноситься с берега крики и вопли Витьки и Али. Павлик весь горел. Он не мог лежать вот так неподвижно. Надо было броситься к отцу и брату, что-то сделать, помочь, оказать, как при несчастном случае, первую помощь… Но что он мог сказать им? Что?
Что-то новое, что-то простое, но такое громадное и сильное надвигалось на него, переполняло, захлестывало.
Как мог Игорь сказать отцу такое? Все это, наверно, правда, но правильно ли делает брат, что с такой резкостью говорит? Может, об этом надо было бы сказать помягче, а может…
Просто голова идет кругом от всего этого.
— Ну что ж, я, пожалуй, даже рад, — сказал отец. Но голос его говорил как раз о другом. — Сегодня в этих дюнах я узнал потрясающую, интереснейшую новость…
— Прости меня, отец, — каким-то совсем другим, погрустневшим голосом произнес Игорь, — я не хотел тебя огорчать, а пришлось. В Москве я не мог этого сказать, потому что не знал, а здесь вот понял: ты человек сильный и способен был на большое, но…
— Хватит. Замолчи. Ты слышишь?
— Слышу. — Игорь стал говорить прерывисто. — Я хочу, отец, чтобы ты… чтобы ты стал настоящим…
В его голосе зазвучало что-то робкое, похожее на старую давнюю просьбу:
— Отец…
Из-за дюны с криком вылетел Витька. В руке его был лиловый букетик «елочек», отобранный у Али. Со смехом и криками гнались за ним девушки, поднимая босыми ногами пыль.
Часа через два в тех же лодках вернулись они в Широкое. Отец был замкнут, но все же по его лицу нельзя было догадаться, что он так жестко говорил с сыном. Игорь тоже больше молчал, и лицо у него было грустное, непривычно мягкое и доброе.
На половине пути отец даже попросил Игоря дать ему погрести, и тот охотно, пожалуй, даже слишком охотно согласился.
Вечером отец сказал Павлику:
— Уезжаем.
У Павлика даже краешки губ опустились.
— Когда?
— Завтра.
Павлик, конечно, знал, что после такого разговора вряд ли отец захочет долго оставаться здесь. Но кто бы мог подумать, что уедут они так скоро!
— Па, не надо, — попросил Павлик. — Поживем еще денька три. Ты ведь и порисовал мало. Здесь такая натура… И вообще…
— Что вообще?
Павлик замялся.
— Я хотел бы здесь еще пожить.
— А мне тут делать больше нечего. Соберись.
Отец ушел.
Через три минуты Павлик сидел у брата.
— Игорь, как тебе не совестно? Как ты мог так?
Игорь пожал плечами.
— Будь уверен, я отношусь к папе не хуже, чем ты… Не удержался. Ну кто же с ним поговорит еще? Кому это надо? Ведь он не стар еще, наш папка. Другие в его годы только начинали, и он всех нас еще сможет удивить, если захочет… Понимаешь, парламентер?