Когда налетел норд-ост

— Да нет, просто так… — уклонился от прямого ответа Виктор, потому что после встречи с капитан-директором уяснил: прежде чем бросаться в откровенность, нужно понять, с кем имеешь дело. — Но мне он показался интересным малым, и у него судьба необычная…

Перчихин вдруг раскатисто, до слез рассмеялся:

— На тралфлоте у всех необычная судьба! Не было таковой, а сходишь в три-четыре рейса — станет необычной! И у тебя станет, пойди только не пассажиром, а матросом… Думаешь, я трепач, заливаю? Шибанов не бич, на свои пьет и даже угощает, демонстрируя широту души, и в море работает как зверь: кожа у него толстая, нечувствительная к морской соли и утонченным эмоциям, все переносит. И не работай Шибанов так, давно бы выперли его с корабля. И на БМРТ уже ходил, и на поисковом, и на учебном, и отовсюду гнали его в шею за повышенную любовь к градусу. Ну а от нас редко кого гонят, всех берут, только вкалывай и не жалуйся, что море тебя выворачивает, что соль разъедает руки и раны от окуньих и тресковых плавников. Давать рыбу — вот что требуется от нас, а что ты из себя представляешь, до этого никому нет дела…

Виктору стало немножко не по себе: уж слишком безрадостно смотрел Перчихин на рыбацкую жизнь, хотя многие его суждения совпадали с тем, что говорил Шибанов и даже Котляков.

— А чего это на меня окрысился Шибанов? — спросил Виктор — У вас что, слово «пассажир» хуже мата?

Перчихин опять рассмеялся.

— Не понимаешь ты душу моряка… Сейчас популярно разъясню. На промысловых судах все работают, один пассажир — бездельник, белоручка и дармоед: везут его, как ненужный груз, в чистенькой каюте да еще за их счет. А ты к тому же журналист, то есть двойной пассажир. По мнению работяг, писание не работа (я до тонкости изучил их психологию), так что не жди от них обожания…

— А меня здесь неплохо встретили, — возразил Виктор, смущенный таким поворотом дел: выходит, не так-то просто будет сдружиться с моряками, в душу которых он во что бы то ни стало обязан влезть. Если, конечно, Перчихин говорит правду.

— А ты им и поверил?

— Ну, не совсем, но в общем… — стал уклоняться от прямого ответа Виктор.

Было в характере Перчихина что-то от его фамилии, рубанет — и тебя охватывает такое чувство, будто нечаянно раскусил горошек перца. Он показался Виктору сложней, интеллигентней, трезвей, а может быть, и честней, бескомпромиссней всех, с кем он встречался на «Меч-рыбе». Да и в самом Мурманске. А если не кривить душой, он показался Виктору и ближе всех. Даже ближе секретаря комитета. Почему? Ответить на это было непросто, но проглядывало в Перчихине что-то очень знакомое, привычное, понятное, что-то очень свое: не любил высокопарных слов и смотрел на жизнь без излишних иллюзий, и, наверно, начитан до чертиков. Виктор хотел спросить у него о своем предшественнике на «Меч-рыбе», но не решился: тот мог догадаться о всех его тревогах и сомнениях. Чем больше держишь при себе и на всякий случай, тем ты богаче, защищенной, неуязвимей.

— А что за парень Коля?

— Это что из заключения? Сосед Шибанова? Не знаю, и никто на судне толком не знает его, но очень советую тебе держаться подальше от него и почаще проверять содержимое своих карманов… Слушай, а все-таки чего ты явился на «Меч-рыбу»? Название поправилось? Хем, «Старик и море», романтично! Угадал? Лучшего судна найти не мог? Или особое задание получил от начальства? Не скрывай, я насквозь вижу людей…

Виктор даже вспотел от его напора, проницательности, но и почувствовал облегчение, что встретился с ним.

— Да, ты опасный человек! — легко переходя на «ты», сказал Виктор. — Именно для этого и явился… Усек?

Он мгновенно сообразил: не следует говорить Перчихину, что его послали сюда за репортажем о рыбацком труде, — ведь засмеет же! Не будешь же с бухты-барахты объяснять всю сложность своего положения в редакции.

— Ну-ну, выполняй свое особое. Желаю, — сказал Перчихин, слегка задетый, что Виктор не открылся ему. — Понимаю, о рыбаках будешь писать. Так вот запомни, пассажир, тебя здесь ждет глубочайшее разочарование. На «Меч-рыбе» много людей, но ни одной личности, словечком перекинуться не с кем, все у них вертится вокруг выпивки и баб… Хорошо, что ты появился!

Эти слова удивили и озадачили Виктора.

— Зачем же ты с ними ходишь, если они такие? — спросил он. — Мог бы на БМРТ перевестись, там небось и платят побольше, и состав команд другой, механики — все инженеры с высшим образованием…

— У тебя точные сведения, — заметил Перчихин, — туда попасть непросто: визу надо открыть, они ведь ходят в загранку, валюту им дают, по портовым городкам разрешают шататься, тряпки покупать для своих отечественных анюток и на продажу на мурманской барахолке…

— Ну и ну! Знали б люди, как ты о них отзываешься…

— Что ж делать? — ответил Перчихин. — Разве я виноват, что все вижу как есть… Могу, если хочешь, дать тебе богатейший материал об этом судне и его команде; кое-кого не мешало бы вывести на чистую воду и припугнуть; ты ведь пресса — огромная сила; кто не мечтает, чтоб о нем написали? Правильно веди себя, и все перед тобой будут бегать на задних лапках…

— А зачем мне это? — спросил Виктор. — Я приехал сюда не для того, чтоб в пух и в прах разносить тралфлот, хотя недочетов на нем, как говорят здесь, под завязку.

В это время сверху раздались какие-то крики, в плафоне погас свет, снова вспыхнул. Что-то громко передали по корабельной трансляции, заработал двигатель, а все судно слабо задрожало. Перчихин взглянул на ручные часы.

— Отход? Вот молодцы, только на три часа опоздали… Мы делаем успехи!

Глава 6 ОТКРЫТОЕ МОРЕ

В иллюминаторе тускло покачивалась серая вода в радужных разводах нефти, в каком-то мусоре. Иногда мелькали чайки, но крика их слышно не было. Виктору хотелось выйти на палубу, посмотреть, как отходит траулер, записать все команды в их последовательности, постоять, если можно, в ходовой рубке, рядом с Сапегиным, однако очень нужно задать Перчихину еще несколько вопросов.

— А как тебе наши штурманы? Знаком с ними?

Перчихин поправил густые, темно-русые, зачесанные назад волосы:

— Знаком, и даже больше, чем нужно. Пообщайся с ними, сам все увидишь.

Виктор немного общался с ними и понимал: Перчихин сильно сгущает краски. Но почему? Или это однажды и навсегда с генами вошло в его характер?

— А что ты скажешь о нашем капитане?

— Не торопись узнать сразу все, помедленней выясняй и распутывай, а то ведь сдохнешь потом в рейсе от тоски…

— Что, и капитан тебе не по нутру?

— Успокойся, — прервал его Перчихин, — не думай про меня то, что ты только что подумал. Капитан как раз подходящий. Бо-о-ольшой оптимист. О-о-очень большой! Сам понимаешь, что это значит в наше время. И хотя он звезд с неба не хватает, этого от него и не требуется — зачем это на нашей калоше? — зато он все и всех понимает. Если б не он, я не пошел бы во второй рейс на «Меч-рыбе». Я ведь пять судов уже поменял, больше рейса не ходил ни на одном, нигде не было мне житья, живьем съедали, а здесь ничего, терпеть можно: не мешают оставаться собой, капитан — понятливый мужик…

Судно между тем уже стронулось с места, отодвигалось, вздрагивало всем корпусом. Виктор, по-приятельски кивнув Перчихину, вышел из кубрика и побежал по трапу наверх. Выскочил на палубу, и в глаза ударило солнце.

Буксир медленно выводил «Меч-рыбу» из ковша порта. С крайнего траулера, у борта которого они только что стояли, махали родные рыбаков, и с борта «Меч-рыбы» им отвечали. На его палубе были почти все, кроме Шибанова — наверно, завалился спать — да Перчихина: видно, не с кем было ему прощаться.